Во власти хаоса. Современники о войнах и революциях 1914–1920 - Леонид Аринштейн

С разгромом наиболее стойкого и крепкого ядра красной армии часть стрелков, более значительная, не доверяя двинским мостам, рассыпалась в направлении Двинска и Фридрихштадта, другая бросилась в леса и болота, третья сдалась на милость победителей и четвертая поспешно отступила к Риге, бросая обозы, пулеметы, артиллерию. Отступление, вернее, бегство в Ригу носило такой стремительный характер, что никому из красных солдат или офицеров не пришло в голову взорвать или развести мосты через Двину. Если бы отступавшие части не потеряли голову и взорвали бы мосты, немцы надолго остались бы по ту сторону Двины и, кто знает – была бы вообще взята Рига, принимая во внимание не столько даже стратегическую, сколько сложную политическую обстановку того времени, когда Антанта взирала на рижский поход воистину со скрежетом зубов.

Что Рига не могла бы быть взята немцами в случае своевременного взрыва мостов, об этом можно судить по аналогичному примеру во время Бермондтовского наступления в октябре 1920 года. Когда 8 октября латышские войска были разбиты Бермондтовцами и отступали через мост в Ригу, группа отважных латышских студентов развела мосты, сожгла часть пролетов, и Бермондтовская армия, бывшая уже в пригороде Торенсберге, осталась на том берегу Двины. Бермондтовская армия в течение шести недель расстреливала из пушек Ригу, но взять ее так и не могла.

Красные товарищи не только не подумали о порче мостов, но, удирая без оглядки, не позаботились даже о временной их обороне, чтобы выиграть время для эвакуации комиссариатов. Эта оборона мостов тем более имела основания, что освободительные войска должны были идти по мостам без всякого прикрытия и большевики могли стрелять без промаха на выбор.

И опять-таки, в этот момент всеобщей растерянности мужчин, женщины-коммунистки взяли на себя защиту мостов и открыли бешеный огонь из винтовок и пулеметов по мосту. Промчавшиеся по Любекскому мосту германские броневики разогнали красных амазонок. Но когда вслед за броневиками по мосту помчалась кавалерия, красные амазонки из засады во дворах домов на набережной принялись стрелять, и одной из пуль коммунисток был убит командующий балтийским ландсвером барон Мантейфель и ранены четыре офицера. Даже когда кавалеристы начали истреблять оставшихся коммунисток, то последние еще успевали бросать ручные гранаты под ноги лошадей.

Вслед за кавалерией по мостам побежала усталая и запыленная пехота. Началось очищение набережной. В первую очередь была занята Цитадель, в которой находилось свыше 600 заключенных, преимущественно немцев, потом таможня и дома, где находились советские учреждения. Приблизительно через час был уже занят ряд улиц, ближайших к центру, захвачен замок, где имел местопребывание Стучка, дом немецких рыцарей, где помещался весь латышский совнарком, помещение чрезвычайки на Елизаветинской и революционный трибунал в здании Окружного суда. Одновременно с занятием домов производились обыски и аресты подозрительных лиц, причем лица, у которых находили оружие или которые не успели уничтожить свои коммунистические билеты, расстреливались на месте и к трупам убитых прикладывали партийные билеты.

Коммунисток расстреливали беспощадно с особым удовольствием, мстя им за чекистскую и палаческую работу. С расправой над коммунистками торопились еще потому, что кто-то пустил слух, что латышские офицеры бригады Баллада спасли несколько коммунисток путем взятия их на поруки.

Когда был освобожден центр, первым рефлективным движением рижан явилось устремление на Экспланадную площадь, к могилам «борцов за свободу», где красовались еще не убранные с майских празднеств фанерчатые обелиски, пирамиды, деревянные трибуны и помосты, словом все то, что в совокупности рижане называли «Цирком Нерона».

В одно мгновение огромная толпа людей, преимущественно женщины и дети, явилась, точно по сговору, на площадь, разрушила все сооружения пролетарских архитекторов, сложила все в огромную кучу. Откуда-то появились банки с керосином, которого до сих пор не достать было за большие деньги, и ярко запылал костер. Высокие могилы «борцов» были в один момент разнесены и сровнены с землею, а цветы, венки и ленты полетели в огонь. Зрелище было грандиозное.

Такая же участь постигла и архитектурные и скульптурные украшения в сквере перед революционным трибуналом у Окружного суда. Протодьяконовская голова Карла Маркса, разбитая на мельчайшие куски, топталась ногами, деревянная обшивка цоколя облита керосином и сожжена. Сюда же кто-то притащил несколько тюков свежеотпечатанной «стучкиной валюты», сделавшейся также жертвой огня.

Пока происходили эти веселые развлечения, на противоположном конце города еще происходила борьба. В задачу освободительных войск входило не только очищение города от большевиков до темноты, но и скорейшее освобождение заключенных, находившихся в центральной тюрьме на Матвеевской улице, потому что всякое промедление в освобождении грозило им расстрелом или увозом из Риги. Эту тактику, без сомнения, понимали большевики из числа наиболее хладнокровных. Поэтому железная дивизия и ландсвер, по мере приближения к восточной части города, стала встречать более упорное сопротивление коммунистов. На углу Суворовской и Столбовой, а также на углу Столбовой и Александровской были сооружены баррикады, снабженные пулеметами, и эти баррикады приходилось разрушать броневиками и пушками, поставленными на картечь.

Артиллерийским огнем пришлось громить и табачную фабрику Мюнделя, в окнах которой были поставлены пулеметы. Орудиями пришлось действовать и при очищении засады в огромном доме правления «Проводника», с крыш и чердаков которого стреляли пулеметы, втащенные туда еще во время митавского переполоха.

Ликвидация коммунизма

Проснувшаяся на другое утро Рига с истинным наслаждением внимала сладким звукам артиллерийской канонады, грохотавшей где-то далеко. Как оказалось, большевики были отброшены за 20 верст от Риги.

Конечно, в этот день рижанам было не до работы, не до занятий. Рига праздновала свое воскресение из мертвых. Все улицы, особенно набережная и центр, кишели радостно настроенной прифранченной публикой, которая как будто бы еще не верила в спасение и должна была лично убедиться, что события вчерашнего дня не мираж и не сон. И это не был сон, потому что какие-то досужие контрреволюционеры снимали красные вывески с советских учреждений, срывая уличные таблички с обозначением свердловских и марксовских улиц. Народ глазел на партию арестованных коммунистов, которых вели со скрученными за спиной руками, связанными телефонной проволокой. Подсчитывали возы военной добычи, доставленной из-за Двины, щупали и гладили брошенные красными стрелками патронные и зарядные ящики, в том числе – две отличные тяжелые батареи, захваченные в Усть-Двинской крепости, присланные недавно из Москвы, но из которых большевики не сделали ни одного выстрела. Покупали у немецких солдат сахарин, электрические фонари, ножи и платили не торгуясь, желая хоть чем-нибудь выразить свою признательность освободителям.

Но в этой праздничной обстановке меня поразила одна чрезвычайно характерная психологическая черта.

Когда большевики на своих митингах, стращая и пугая рабочих белым террором, для иллюстрации белогвардейских зверств приводили примеры из французской революции и картинно описывали, как буржуазные женщины втыкали зонтики в раны коммунистов, я мало верил описаниям всех этих ужасов и относил их за счет «олеографического» ораторского искусства большевистских ораторов. Но сцены, которые я лично наблюдал на улицах Риги в день освобождения, убедили меня, что большевики не лгали. Я сам видел, как десятки добрых и гуманных людей, с которыми наверное делалось дурно в мирное время, когда они видели кровь на порезанном пальце, теперь спокойно ходили по окровавленным улицам и разглядывали разбитые черепа, из которых вываливались мозги, и проколотые ножом ноги, с которых хозяйственные немцы успели снять сапоги. Также хладнокровно подходили к трупам, прикрытым рогожами, приподнимали их и, с омерзением плюнув, отходили возмущенные. Впрочем, может быть, нельзя было осуждать этих людей, потому что в Риге буквально не было ни одной семьи, не потерявшей кого-либо из родных или близких и которые только теперь получили возможность носить траур безопасно.