Отпечатки - Джозеф Коннолли

— Прости, дружище… — очень мягко произнес Пол, — если я маленько переборщил. Просто… я забочусь о тебе, вот и все. А это — это с Фрэнки, ну — это старая-старая история, да? А? Это не всегда решают двое. Иногда в любовный как его там вмешиваются деньги. Понимаешь? Старая обычная история. Хотя, конечно, тут она вышла слегка с подвывертом. И я тебе говорю, сынок, — послушай своего дядю Поли, хорошо? Все эти краски и платья — тебя бы от них затошнило. Очень скоро. Поверь мне, ага? Я дело говорю, сам знаешь.

Джейми закрыл глаза и капитулировал перед облегчением, которое омыло его изнутри и снаружи. (Я толком не знаю, что из этого Пол взаправду осознает: следовательно, это всего лишь предположения; но подозреваю, что он держит руку на пульсе.)

Джейми распростер руки и распахнул глаза — с точки зрения Элис, сугубо излишний жест. Она прекрасно сознавала — давно уже, с тех пор как начались сборы, — как обширно, а теперь и пусто пространство вокруг них. Не осталось никаких, даже немых или слепых, свидетелей ее союза с Лукасом (времени, что они провели среди них). Прессы, конечно, — они стояли незыблемо, квадратные и вызывающие — но личного в них мало. Самые запахи растворились в пустоте — не осталось даже аромата повседневной доверительности, не говоря уже о плотной завесе непогрешимости, незримо витавшей в воздухе, во все стороны рассыпая семена; не слышно было следов пленительного благоухания этой теплой обособленности — боже, оно пропитывало все, а теперь саму природу его Элис находила столь дразняще неуловимой, ускользающей. Дух места (и это было совершенно очевидно) растаял навсегда. — Куда, ты говоришь, ты собираешься? — бесполезно и слабо спросил Джейми. (И все же, когда момент потребует — снова — отдать должное ритуалам, разумеется, уместны будут скупые слова.)

— Я же сказала, — небрежно отмахнулась Элис. — Разве я не говорила? Чейни-Уок. Там очень красиво. Где Лукас прежде жил. Он этот дом так и не продал. Есть и другие, о которых он ни разу не говорил. Все эти закоулки и изгибы его наследства и так далее, знаешь… настоящий лабиринт, право слово. Мне пришлось умолять, чтобы адвокаты из его старой конторы меня сквозь него провели. Новые адвокаты вообще ни черта не смыслили. Поговорила с человеком по имени Дювин. Он явно ни капли не любил Лукаса. Представляешь? Но люди, сам знаешь — снаружи… часто его не любили. Хотя обожали его отца. Похоже, все любили отца Лукаса. Я и сама его очень любила. Все, мм… кроме самого Лукаса, разумеется. Он убил его, знаешь ли. Своего отца. Ты в курсе? Это так шокирует. Ну — я сказала, убил… не взял и убил, понимаешь… но прятал одни лекарства, увеличивал дозу вторых, добавлял третьи. Ну, сам понимаешь. Рассказал мне все это так хладнокровно. Очень гордился собой. Иначе, сказал он, старый хрыч жил бы вечно, а как бы мы тогда все оказались в Печатне? Считал, что это практичное решение проблемы. Ради высшего блага, видимо. Хочешь чаю, Джейми? Все остальное, боюсь, уже упаковано.

— Интересно… — медленно произнес Джейми, — а я бы смог? Ну, знаешь — если бы у меня был шанс… Чай? Нет-нет — спасибо, не надо. В смысле, убить своего отца. Я столько раз желал ему смерти, это уж точно…

И сильнее всего, быть может, в свой двадцать первый день рождения. Как раз в тот день мне сообщили из Эксетера,[101]что я набрал приличный балл (бог его знает, как мне это удалось), и мать, милая моя старушка, она была так счастлива. Только подумайте, радостно повторяла она, — мой маленький мальчик уже совсем взрослый мужчина и бакалавр искусств в придачу! И отец, он улыбнулся и сказал мне: воистину, воистину… у меня для тебя кое-что есть, Джейми, приятель: я долгие годы ждал этого дня. И моя мать — она просияла, а потом чуть не зарыдала, сперва от облегчения, а потом от искренней радости, когда отец протянул мне довольно большой жесткий конверт. Она ни малейшего понятия не имела, что там внутри, это вскоре стало совершенно очевидно, — а я так и не рассказал, не рассказал ей об этом, потому что, ну… зачем еще добавлять, а? Зачем добавлять? Так вот, он вручил мне безупречно подробный отчет о деньгах, потребовавшихся на мое воспитание, начиная с нескольких недель до родов. На все: одежду, еду, образование, поездки… на все. Вплоть до моей доли расходов на коммунальный налог, электричество и газ (телефон шел отдельным пунктом: похоже, каждый мой звонок как-то записывался). Старые железные зажимы скрепляли кипы пожелтевших квитанций. «Долг, — улыбнулся он, — платежом красен!» И я отдал. Отдал ему. Все, до последнего пенни. Одна из причин, отчего у меня, блин, всегда было пусто в карманах: я должен был развязаться с этим как можно скорее — очиститься, — хотя я никогда, разумеется, и словом не обмолвился об этом Каролине. А когда он умер, он ни гроша не оставил. Я думаю, он предпочел бы уничтожить свои деньги, нежели их отдать. Ладно. Таков был мой отец. Возможно, мне Стоило. Убить его. Как вы считаете?

— Я пыталась, — говорила Элис, наливая чай в малюсенькую чашечку, — полюбить этот оолонг. Или хотя бы научиться его терпеть. Если честно, меня от него просто тошнит. У него очень странный запах, но, думаю, так и задумано. Иногда у меня сердце от него так и бьется. А иногда просто тошнит. И не спрашивай, мол, почему ты тогда его пьешь, — ты знаешь, почему. Ты знаешь, почему.

— Может, тебе лучше пить джин. Но послушай, Элис. Скажи мне. Как по-твоему, почему Лукас это сделал? В смысле — оставил нам всем по кусочку Печатни. Я озадачен. Иногда мне кажется, что я вроде как понимаю, а потом — что не понимаю совсем. В смысле — это было так важно для него, да? Что бы все это — все мы — были вместе. Но он должен был понимать, что если отдать нечто ценное людям, ну…

— Конечно. Конечно, он понимал. Я коротко говорила об этом с этим Дювином — с адвокатом — и мы вроде как сошлись во мнениях. Мы с тобой, Джейми, поймем намного больше, потому что мы любили его. Лукас, видишь ли, разумеется, был здесь властелином: он нуждался в этом и, конечно, мы тоже. Это подразумевалось. Так должно было быть. Но он бы не хотел, чтобы Печатня жила без него. В смысле, она и не могла, само собой — не только с финансовой точки зрения, но… ну… не могла, и все. Ты это понимаешь, Джейми. И, конечно, она не стала. Но единственный способ сделать так, чтобы мы не стали влачить тут жалкое существование — или, что хуже, не нашли себе другого благодетеля или наставника — не меня, он знал, что я вне игры, но, может быть, Джона, к примеру, или еще кого, — это обеспечить распад Печатни после своей смерти. Иногда мне кажется, что он с удовольствием замуровал бы всех нас здесь, как фараоны в своих, знаешь, — да как же их? Слово вылетело из головы. Остроконечные такие штуки. Пирамиды, вот. Чтобы мы все умерли медленной и мучительной смертью у подножия его саркофага. Но даже у Лукаса были свои пределы. Конечно, если бы он жил вечно… ну, тогда мы бы все остались. Конечно, остались. Но в свете того, как все повернулось для каждого из нас, что ж — может, на самом деле оно и к лучшему? Дювин сказал, мол, понятно, совершенно очевидно из слога завещания, что Лукас намеревался прожить еще лет пятьдесят, не меньше. Он не ожидал, что умрет, видишь ли. Он, Лукас, предвидел практически все… но не это. Не то, что он просто — перестанет существовать.