Камень и боль - Карел Шульц

Укажи мне хоть один час, с тех пор как Франческо тайно носил тебе на Сан-Миньято Гирландайовы рисунки, хоть один час, когда ты был счастлив! Дома — презренье, насмешки и побои, у Медичи — удар кулаком и уродство навеки, обманчивость язычества и сожженье садов, каркающее беснованье Савонаролы, похоронный звон францисканского монастыря, изнурительная, бешеная работа, мучительное стремление овладеть, выразить, воплотить, раздирающее зрелище убожества человеческого сердца, лепет и расслабленье Полициано, всеми преданный Лоренцо, преданный и после смерти, снова обиды и оскорбления, угрозы костра для колдунов, болезнь, лихорадка, восхищение статуей из снега, иссушенность, ужас, ах, жестокий, нечеловеческий ужас, затравлен ужасом — во весь дух! во весь дух! во весь дух! без отдыху, куда глаза глядят… Это была Флоренция. Это было во Флоренции. И пренебреженье, равнодушие в Венеции, тюрьма в Болонье. Куда же теперь, бездомный бродяга?

Не была ли тюрьма, перед которой я снова стою, лучшей гостиницей, какую я только могу найти? Вот Болонья, для которой я ваял крылья ангелов. Пришла, как тень, остановилась в свете свечей, длинные белые нити жемчуга трепетали в волнистых черных волосах, я ваял крылья. Каждое утро слышал ее шаги на плитах храма, она приходила из темнот храмового нефа, как сошедшая с фрески, ожившая святая, окутанная облаком золотого света, шаги ее слышались все ближе и ближе…

Послышался глухой звук шагов по грунту пьяццы. Тюремные ворота открылись. Микеланджело отступил к самой стене.

В мутном свете осторожно несомых светильников из тюрьмы вышла темная процессия. Фигуры двигались безмолвные, черные, словно опаленные адским жаром. С ними шел, конечно, и дьявол, но его не было видно. И ночной ветер затих и свернулся у их ног. Они подвигались тихо, как призраки. Процессия шла медленно, и фонари мигали, как рыданье, как лепет ночи. И в их приглушенном свете, полуприкрытом плащами, Микеланджело узнал прежде всего высокую, прямую фигуру Асдрубале Тоцци. За ним волочили по земле тело человека, не желавшего идти, так что пришлось сбить его с ног и тащить в оковах. А когда и на него упало немножко света, Микеланджело узнал лицо и задрожал от ужаса. Лицо было темное, подземельное, искаженное таким исступленным презреньем и отчаяньем, что было страшно глядеть. В глазах узника сверкали зарницы безумия, изо рта текла слюна, как из пасти бешеной собаки. Снова пала тьма, и лицо скрылось, словно ушло в могилу. Процессия разворачивалась медленно, так как тот, кого тащили за оковы, упирался еще коленями, — процессия продвигалась еле-еле, направляясь к дому Асдрубале Тоцци.

Микеланджело оцепенел от ужаса. Это лицо он сегодня уже видел! Видел там, на картине, на "Последней вечере"! Значит, это был не морок, не сон, я в самом деле был у Косты. Это — его человек из подземелья, значит, я был у Косты, предупреждал монну Кьяру, на самом деле слышал ее слова: "Мой бедный Микеланджело, до чего все это мне теперь безразлично…" А Коста отвернулся, чтоб она не видела, как он ужасно страдает, потом упал ему на грудь, обнимал его, стирал грязь и кровь… Он предупредил ее! Она не захотела!

А теперь — это лицо! Безумное лицо! Коста — изумительный, гениальный мастер, коли сумел схватить его во всем ужасе… Но зачем ведут теперь это исчадие ада в дом к Тоцци? Господи, что такое там готовится?

Спасти ее! Нет, ничем я ее не спасу… "Мой Микеланджело, все мне теперь безразлично, оставь меня, чтоб я подчинилась своей судьбе, шла своим жизненным путем… Беги, Микеланджело… — сказала она. — Я не перестану тебя заклинать, опасность велика… беги!.." Ночь, которая, кажется, не кончится никогда. Он упал у стены дома и погрузился в странное глухое забытье, из которого возникло сновиденье. Снилось ему, будто он сидит на патрицианском пиру у Альдовранди и играет в сахарные шарики. Слышит шутки и смех пирующих, женщины красивы и изящны так, как бывает в сновиденьях. Никого не пугает, что завтра конец света, хотя это всем известно. Это было всегда известно и никогда никого не пугало. Беседа шла, как всегда в таких случаях, как обычно, огни, благоуханья, шутки, смех, пурпур и золото. Потом вышли наружу, и была там река без броду, они вошли в нее, — он нес плащ монны Кьяры и уронил его в реку. Хотел поймать, но она удержала легким движеньем руки. "Он больше не понадобится", — тихо промолвила она. И в эту минуту перед ним раскрыл острую, зубастую пасть отвратительный жирный ящер. Они выбежали на берег, ящер погнался за ними, они бежали во тьме, — вдруг Микеланджело оказался один, как всегда один. Он побежал куда-то вверх по косогору, сердце готово было лопнуть от сумасшедшего бега, лег у стены, а опомнившись, увидел, что это ограда сельского кладбища, и вошел туда. Все могилы стояли открытые и пустые. Значит, на самом деле конец света, пришло ему в голову, мертвые ушли, а я остался один. Тишина вокруг такая — листок не колыхнется, это было страшно… И вдруг он опять сидит на пиру у Альдовранди, огни, золото, красота женщин. Но где-то перед ним все время маячили голова настороженного ящера, морды гигантских, мерзких пресмыкающихся, подползающих кольцами все ближе и ближе, горящие глаза хищников и чудищ. "Дайте мне минутку, чтоб перекреститься!.." — взмолился он. "Ты это видишь, а мы нет, — ответил Альдовранди. — Мы уже мертвы и ждем клича на Страшный суд, мы мертвы, а ты еще живой, ты это видишь…" Монна Кьяра стояла рядом, улыбаясь. Тут он понял, что они двое только и живы во всем мире, — про них, верно, забыли. "Что с нами будет?!" — воскликнул он в отчаянье. "Пойдем… — улыбнулась она. — Пойдем, у нас есть дом…"

И он очнулся. Вскочил, вырвавшись из этой галлюцинации. Грунт площади. Камень стены холодит. А рядом стоит капитан тюремной стражи Гвидо дель Бене и светит фонарем на юношу, которого узнал.

— Что же ты спишь на улице, гость Альдовранди? — с удивлением спросил он.

— Я не гость Альдовранди.

У капитана Гвидо дель Бене был хмурый вид.

— Ведь ты — флорентийский художник, который докончил нам надгробие святого отца Доменика? Почему спишь на улице?

— Мне негде спать… — прошептал Микеланджело.

— Так постучись в ворота к францисканцам, они пустят ночевать.

— Я хочу вон из Болоньи… сейчас же! — прошептал Микеланджело.

Капитан поглядел на него странным одобрительным взглядом.

— Счастлив тот, кто уедет из Болоньи, — сказал он. — Я видел нынче лицо своего командира Асдрубале Тоцци, которого мы сопровождали. Такое лицо я видел только раз в жизни, — когда служил у Скалигера в Вероне, у Луиджи Скалигера, "Большого Пса", когда он готовил большой примирительный пир для своего отца и братьев, на котором кровь текла потом по дворцовой лестнице, и я перешел скорей служить другим. Большой Пес спит теперь на веронском кладбище, и разрубленная голова его покоится на спине бронзового крылатого пса — их родового геральдического зверя. Но лицо его было нынче у моего командира Тоцци. Какой же примирительный пир учредит этой ночью мессер Асдрубале Тоцци?

Капитан поглядел на Микеланджело чуть не с жалостью. Путь, за минуту перед тем им проделанный, смягчил его сердце. Этот юноша спит на улице. Он хочет домой. Болонья для него — чужбина. И он так и не потребовал своих пятнадцати золотых дукатов… Капитан Гвидо дель Бене, в приливе общительности, крепко сжал его руку, полный всем, чего только что был свидетелем.