Вольные кони - Александр Семенов

– Ну вот, с почином тебя, пусть день-другой постоит в холодке, усолеет, сок даст, – деловито говорила она посвежевшим голосом, твердой рукой наполняя рюмку и не замечая его удивления. – Со знакомством нас!

Андрей выпил, зажевал хлебом-салом и наотрез отказался от следующей: «Все, больше не могу, бабка Таисия».

– Да какая я тебе бабка, – неожиданно хихикнула она, – мне лишь пятьдесят в позапрошлом году исполнилось, я тебе в матери гожусь…

Андрей оторопел. А она тут же сникла – накатило и прошло – и опять Таисия стала похожа на старуху: забитую и жалкую.

– Осуждаешь, – промолчавшись, проговорила она глухим, потерянным голосом, без прежних звонких ноток. – Ну и осуждай, мне-то что? – поразительно быстро менялся ее голос, без перехода вдруг наливался раздражением и злобой, и язык уже чуть заплетался, не держал слова. – Да разве я из баб в поселке одна пью? Все мои товарки водочку уважают, – стала она перечислять пьющих подруг, с удовольствием называя имена.

– Кто я, чтобы осуждать, – ответил, наконец, Андрей. – Одного не пойму – почему женщины пьют. Почему от мужиков не отстают, никогда ведь такого не было…

– Не было, – охотно соглашается Таисия, – а теперь есть. Равноправие, имеем, значит, полное право. А мужик все равно бьет, – говорила она вполне осмысленно, уставясь в одну точку глазами, бесстрастными и безучастными ко всему. – Жизнь пропала, понимаешь, жизнь! И когда в доме всего прорва была – тоска брала. Надо бы бросить все тогда, забрать пацана, бежать куда глаза глядят, да куда – кругом вода. Мужик чужой мне был, муж-то. Не любила. А пошла за него: не косой, не хромой. Одного только ребятеночка и родила от него, не смогла больше, как чувствовала – не будет от него хороших детей. Через него и пить научилась. Сам пил и мне рюмку подсовывал на всех гулянках. Чтоб не ругалась. Помоложе была, совестилась, от людей пряталась, а вошла во вкус, обо всем забыла. Когда хватилась, поздно было. Нам, бабам, всего меньше надо, даже чтобы к вину привыкнуть. После и вовсе море по колено стало. Соберемся с подругами, мужики на рыбалке, никто не мешает, гуляем… Все равно теперь уж, не остановиться, чего говорить.

Таисия чиркает спичку, подкуривает папиросу, зажимает ее в зубах и привычным жестом стряхивает с подола табачные крошки. Беспечально и причудливо свиваются голубые струйки дыма с солнечным светом.

– Надо же, и ему, и мне солнце одинаково светит, одинаково греет и трезвого, и пьяного, хорошего человека и подлюгу последнюю. Под одним солнцем живем, а по-разному, и сами разные. Пока трезвая, еще переживаю, мучаюсь, а выпью – развеялась печаль, ушла, и вроде ничего, жить можно. Ничего не надо, одна забота – к мужику в карман залезть да пятерку на бутылку вытащить. Прячет мой от меня деньги, не доверяет. Оттого и ругаемся мы с ним насмерть. А сын, тот как проспится, встанет и подался со двора, слова доброго не скажет. Одна я, одинешенька.

Андрей вновь поразился перемене, произошедшей с Таисией: мысль пробивалась в затравленном алкоголем мозгу, мысль заставляла оживать давно угасшее лицо.

– Как так получилось: ждала-ждала светлых денечков, когда же жизнь наберет полную силу, да прождалась. Не получилось, не сладилось. Дни все короче, ночи все дольше. Так и прошла вся жизнь на кухне, за занавесками. Мужик меня на работу не пускал, на рыбе большие деньги зарабатывал, кормил. До замужества совсем мало на рыбообработке робила. Все хозяйство на мне держалось, а за огород, за скотину пенсию не дают. Проморгала, не заметила, как посыпались, пошли на убыль мои деньки, а опомнилась – поздно. Умереть боюсь. Сейчас никому не нужна, а потом, когда помру, и вовсе никто не вспомнит.

Андрей уже не смотрел на Таисию, опустил глаза в земляной пол – что там можно было прочитать на ее лице, какие обжигающие горькой правдой мысли?

– Всю жизнь ишачила на этот дом, и все время рыба, рыба, рыба. Помешались мы все на этой рыбе, – страдальческое, бабье пробивалось в ее голосе. – Все стоит на этой рыбе, все на нее куплено. Иной раз кажется – весь поселок из нее сложен. Поймать, посолить, продать, поймать, посолить, продать – одно и то же из года в год. Да деньги что у рыбы на хвосте, вильнула, и нет их, уплыли. И счастье уплыло. Какое оно, счастье-то? Пожалел бы кто, выслушал, словечко дал сказать…

«Всех любим, ко всем добры на словах, только не тех, кому это нужно сейчас, сегодня, а не в завтрашнем светлом будущем. И жалость наша перемешана с равнодушием, а то и отвращением к опустившимся, – мысленно вторил Андрей ее рассказу. – Все порушили, даже религию, а что дали взамен? Себя просмотрели, семью просмотрели. Совесть водкой глушим».

Во дворе громко хлопнула калитка, кто-то громко протопал по крыльцу. Андрей со старухой сидели напротив друг друга, молчали, слушали каждый себя, пока на пороге не возник всклокоченный Спасибо.

– Ага! Вот ты где! – заорал он в полутьме, прослоенной сизым дымом. – Мать! Да у нас гость, а ты молчишь! А-а, помогала рыбу солить, – догадался он, выпачкав руку о заляпанный чешуей стол.

Таисия робко глянула на сына, поднялась вытирать столешницу. Андрей вышел во двор. И замер от удивления. На ступеньках крыльца сидел лысый мужик. В нем он едва признал одного из многочисленных приятелей Спасибо. Но еще вчера мужик был заросшим до ушей, а теперь посверкивал лысиной, добродушно щурил подплывшие глазки.

– Вот поганая харя, а? – изумленным голосом говорил Спасибо. – Нет, ты понимаешь, он утром себе бороду подпалил, с похмела, а ножниц не нашел, чтоб отстричь паленое. Так он топором решил ее подровнять, инквизитор. Рубанул, да совсем безобразно вышло. Притащился ко мне, я побрил его, а у него ма-а-ленький такой подбородок, срамной, обнаружился. Усы висят, но они ему как корове седло – убрал и усы. А заодно и голову побрил. Сейчас сидит, жалеет.

Голый череп мужика отливал матово, как желтая коленка. Мужик скалил зубы и, похоже, не очень-то жалел о потере.

– Ну да ничего, Васек, обрастешь снова, опять на человека походить станешь, – подначивал его довольный Спасибо.

И грустно, и смешно было Андрею от новой своей жизни, к которой так стремился, с которой связывал столько надежд. Искал уединения, не получилось, нашел дело по силам и по совести, но не ясно еще было, во что оно превратится. Человек ко всему привыкает быстро, и он поймал себя на мысли, что невольно начинает подлаживаться под эту простую непривычную жизнь.

Андрей шел к своему дому весь пропахший рыбой и затхлостью сарая, и хотелось ему одного – поскорее отмыть заскорузлые от рыбьей крови и чешуи руки. Из головы не выходила бабка Таисия, сын ее непутевый и его обритый приятель.

Он еще не знал, что завтрашний день приблизит его к тому, что он искал, подарит встречу с Игреневым и его табуном, что вольные кони помогут ему обрести новый смысл существования и забота о них поддержит его в трудные минуты.

За околицей Андрей прибавил скорости, и мотоцикл рванулся по степной дороге, как застоявшийся конь. Тугая волна холодного воздуха ударила в лицо. Тонкий острый запах июльского разнотравья плавал над просыпающейся землей, и, когда ясное утро вынесло на увал солнце, Андреем уже прочно овладело шальное радостное чувство: от быстрой ли езды, от избытка ли сил, или от дерзкого ощущения мимолетной свободы. Лишь на мгновение вспомнился ему вчерашний странный день. Мотоцикл взлетал на гребни сопок, скатывался вниз, юзил на крутых песчаных поворотах, и тогда острые песчинки, закрученные передними колесами, покалывали щеки. Дорога петляла, разбегалась в разные стороны и вновь сливалась в одну. До сворота с нее, у лысой скалистой сопки, оставалось несколько минут езды. Корявые разлапистые сосны толклись у ее подножья. Глаза застилала выгнанная жестким ветром слеза, и Андрею показалось, что на вершине сопки он заметил маленький четкий силуэт коня. Издалека было трудно разглядеть его, но сердце дрогнуло от радостного предчувствия, и он свернул в ближайший распадок. Не слезая с сиденья, достал бинокль и прильнул к окулярам. Сквозь линзы глаза стремительно и наискосок заскользили по склону, близко придвинулись серые глыбы, зеленый пушистый кустарник, мелькнул краешек высокого неба, луч солнца разбился на радужные осколки, и перед ним вдруг вырос рыжий длинногривый конь. Вытянув вперед горбоносую голову, он настороженно, внимательно наблюдал за человеком. Солнце подсвечивало коня со спины, и оттого он казался вылепленным из каслинского чугуна. Андрею почудилось, что в его взгляде таилось осмысленное выражение: «Зачем ты здесь, человек? Разве мало тебе места и неужели не понимаешь, какой лишний ты в этой степи у моря?»