Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Сильная внезапная боль вонзилась, как кинжал, в мой мозг. Этот сигнал мне хорошо знаком. Приближался один из отвратительных, душераздирающих приступов. Я заранее чувствовал, что на сей раз он будет особенно неотступным. Мне придется пережить такие ужасы, каких со мной не случалось уже давно. Есть страх перед болью, который вряд ли обусловлен одной лишь нашей трусостью. Телесную боль, когда она достигает определенного уровня, можно считать одним из предвестников смерти{227}. Врачи, правда, утверждают, что боль обманчива и ни в коей мере не свидетельствует о тяжести болезни. Но ощущение, что ты подвергаешься уничтожению, в любом случае — плохой признак. Я уже стонал и пытался жалобными стонами растрогать свою муку… пытался этой детской хитростью обмануть бездну. Я чувствовал приближение безграничного равнодушия. Глубокие воды сомкнулись надо мной. Моя судьба, мои последние впечатления померкли. Память, на всю глубину, угасла. Случившееся вчера, случившееся сегодня — все растворилось в не-бывшем. Осталась только эта боль, ужасное нескончаемое пространство боли, которая порой распространялась так далеко, что из-за своей вездесущности становилась неразличимой. Она как бы поднималась во весь свой губительный рост. Увы, к этому вскоре прибавилось и чувство головокружения, так что опять появились какие-то различия. Различия между беспамятством и болью. Тело — которое одно только и осталось — защищало себя прерывистым разгоряченным дыханием. Я поднялся из-за стола; но тут же вынужден был ухватиться за что-то руками, чтобы не упасть. Аякс — утративший все свойства, забытый, он был мне так же безразличен, как любая даль, не знающая меня, — тотчас понял, как со мной обстоит дело.

Наблюдая пытку, которой я подвергался, он уже не доверял собственным рукам.

— Хочешь какой-нибудь порошок? — спросил.

— Слишком поздно, — ответил остаток сознания во мне. Два мучительно произнесенных слова, медленное отрицательное покачивание головой… Он все-таки принес лекарство. Я не смог его проглотить. Теперь Аякс попытался осторожно погладить мою голову, усадить меня в кресло.

Тот во мне, кто был одержим болью, крикнул: «Прочь, прочь! Попробуй только дотронуться, я ударю». И я сжал кулаки.

Кризис быстро приближался к кульминации. Тело мое купалось в холодном поту. Меня вырвало. Теперь сквозь меня вроде как повеяло холодом, которого я не почувствовал; зато зубы громко застучали, тело сотряслось от дрожи, а кожа натянулась. Чья-то рука ухватила мое сердце, чтобы его, еще борющееся, задушить. Обморочное состояние, в котором ты продолжаешь стоять прямо…

Он наверняка наблюдал эту борьбу во всех ее фазах. При первой же паузе, которую позволил себе мой ужасный противник, Аякс влил мне в глотку растолченное в порошок лекарство, смешанное с водой.

— Пойдем, — сказал он, — ты сейчас должен лечь. — Он подвел меня к кровати, расстегнул на мне одежду. Я, застонав, позволил себе упасть — все еще ничего не сознавая и дрожа от холода, но уже вполне освоившись с неотступной болью. Аякс оставался рядом с кроватью, молчал, как воплощение благородного сострадания. Ничего не говорить, не двигаться — он искушен в этих добродетелях. Он видел, как боль отклонилась от меня и как непроглядная ночь окутала мой мозг, все изнуренные борьбой клетки… Позже, когда я вынырнул из этого Ничто — земная ночь, наверное, наступила очень быстро, потому что в комнате было темно и горела лампа, — Аякс все еще сидел рядом. Он обратился к моим полуоткрытым глазам.

— Можно, я поглажу лоб? Это тебя освежит. А когти боли еще где-то держат тебя?

Я не ответил. Но и не стал противиться. Мир реальности еще не восстановился для меня со всей четкостью; воспоминания мои дрейфовали, как трупы в реке, — имена вещей еще не проснулись. Я почувствовал первый прилив удовольствия, исходившего от его теплых рук. Как усыпляющий темный вязкий поток, так скользили его движения над впадинами моего черепа — пробуждали отдельные нервы, осуществляли капсулирование других. Какая-то неутомимая сила просачивалась сквозь мою кожу, сквозь кости — во все еще объятый ужасом мозг. Аякс изготавливал мой сон, как ремесленник изготавливает орудие. Я не почувствовал, как он перестал массировать мою голову, как полностью раздел меня и бережно укрыл одеялом. Когда утром я открыл глаза, он опять был рядом, будто вообще не уходил.

— Сегодня ты не уклонишься от основательного массажа мышц, — сказал он; и вытащил меня из-под одеяла, не реагируя на мои слабые возражения.

Мои воспоминания теперь опять принадлежали мне, но из-за безучастности души они как бы проглядывали сквозь завесу. От них еще не исходил страх. На сей раз, наверное, весь ужас пережитого отчетливо проступит лишь через сколько-то дней, после того как время примет какие-то меры против последствий застигшего меня врасплох припадка. Сейчас во мне больше не шевелится страх. В своем бездумном существовании я даже нашел досуг, чтобы несколько часов поработать над партитурой нового оркестрового сочинения. Моя голова, в каких-то закоулках еще полная сна или беспамятства, полностью открылась — для неизмеримого числового царства музыки. Занимаясь этой работой, я чувствовал себя бодрым и дерзким. Я сам удивлялся: ведь мои мысли — когда они обращались к понятиям и категориям, к травматическим картинам, к непосредственной действительности — оставались медлительными и мутными.

Во второй половине дня неожиданно объявился Льен: чтобы пригласить нас в гости, на следующий день. У него даже не нашлось времени, чтобы выпить с нами чашечку чаю. Он именно что заглянул к нам по пути — по дороге от одной тяжело рожающей телки к другой. Он обещал, что заедет за нами на автомобиле. Мы, дескать, только должны к этому моменту быть наготове.

* * *

И опять было утро, благоприятное для новой симфонии.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Вечер в доме Льена нанес мне новую рану. Случилось непостижимое. Льен снова спросил о Тутайне: не получал ли я в последнее время письма из Ангулема. На этот вопрос мог быть лишь один ответ. Ведь Аякс уже несколько недель регулярно забирал с почты мою корреспонденцию и наверняка знал, что от Тутайна известий не поступало. Тем не менее я запнулся, не произнес сразу столь самоочевидное «Нет».

Зато Аякс сразу вмешался. Он сказал: «Да-да. Пару дней назад какое-то письмо пришло».

При этих словах я почувствовал себя так, будто у меня украли мой голос.

Я поискал глазами лицо Аякса. Но он отвернулся. Он скрыл от меня причину своей лжи. Он оставил меня в одиночестве. Я ощутил, что мои ладони вспотели. Я начал бормотать что-то, но изо рта вылетали звуки, не сформированные ни мыслью, ни механической памятью. В глазах у меня потемнело. И никакой помощи… Внезапно я превратился в автомат.

— Письмо… письмо… письмо… — Только два слога, повторяемые все тише.

— Письмо из Ангулема, — выдал Аякс еще одну, не менее дерзкую, ложь.

Теперь я попытался собраться с мыслями, обрести хоть какой-то взгляд на происходящее, осознать и предотвратить возможное недоразумение; но все пути к какой бы то ни было помощи были взорваны, сам же я выхода не нашел. Какой новой лжи мог бы я довериться? Обступившие меня стены не позволяли обратиться в бегство. Не дух мой, а только тело еще минуту сопротивлялось моему обрушению в эту ложь. — Ведь если я поддамся… доверюсь чему-то бездонному… — Я уже чувствовал молчание вокруг, зловещую тишину. Я схватил стоящую на столе рюмку — это была рюмка Аякса, наполненная коньяком, — и вылил содержимое себе в рот; оно попало в дыхательное горло, я закашлялся, захрипел, лицо у меня опухло, покраснело. — Я выиграл время; но мой мучитель не отставал; казалось, случившийся со мной приступ кашля не произвел на него никакого впечатления, как будто он его заранее предвидел.