Пятое Евангелие - Йен Колдуэлл

– Ваше высокопреосвященство, прошу вас взять свои слова обратно.

Лучо ответил невероятным оскорблением: он обратился к архиепископу, продолжая стоять к нему спиной.

– Вы их отрицаете? – спросил он.

– Ваше высокопреосвященство, – ответил Новак, – мы не собирались бы здесь, если бы ваш племянник сказал нам правду.

Наконец Лучо повернулся. Они сидели почти лицом к лицу, кардинал – за столом свидетеля, архиепископ – в первом ряду. В своем роскошном одеянии, с прямой осанкой, Лучо не оставлял сомнений, кто здесь петух, а кто курица.

– Вы сделали его папским эмиссаром, – сказал дядя. – Вы втайне ординировали его в епископа. И вот какое обращение с ним вы допускаете? Бросаете его один на один с этими обвинениями?!

У меня ком в горле встал. Епископ. Втайне. Мой брат – епископ…

– Мой племянник в одиночку совершил то, что не смог весь ваш секретариат, – продолжал Лучо. – И за это вы преследуете его по суду?

Голос архиепископа Новака не изменился. Не стал ни выше, ни громче. Ему доводилось улаживать разногласия со всеми кардиналами мира. В его ответе было всего четыре слова:

– Ваш племянник убил Ногару?

– Нет, – проскрежетал зубами Лучо.

– Вы уверены?

Дядя гневно поднял палец. Я вдруг понял, что все не настолько ясно, как мне представлялось.

– Если он и убил его, – пророкотал он, – то ради вас!

Позади меня Миньятто крякнул от недоумения.

Новак был спокоен, как священник, выслушивающий исповедь.

– Чтобы скрыть открытие Ногары?

Лучо настолько захлестнули эмоции, что он не смог найти слов для ответа.

– Пожалуйста, расскажите мне о плащанице, – сказал Новак.

– Только когда моего племянника освободят и снимут с него обвинения, – покачал головой Лучо.

– Ваше высокопреосвященство, вы знаете, что это невозможно. Его святейшеству необходимо знать истину.

– Истину?! – крикнул Лучо, воздевая руки. – Вы приводите к присяге моих шоферов. Вы запрещаете давать показания. Вы допускаете сокрытие важных улик. И это – поиски истины?!

– Без этих мер предосторожности, – степенно ответил Новак, – сегодняшняя выставка была бы невозможна. Вы знаете, в какой трудной ситуации мы оказались.

– Из-за православных, которых пригласили сюда вы!

В первый раз по лицу архиепископа Новака пробежала тревога.

– Это последнее желание его святейшества. Его намерения – самые благородные.

Лучо понизил голос и чуть ли не рычал. Такого холодного, пугающего тона я раньше от него никогда не слышал.

– Если – заметьте, если! – Симон убил этого человека, то лишь потому, что вы постоянно велели ему держать свою работу в секрете. Вы заставляли молчать каждого, кто хоть что-то узнавал о выставке Ногары. А теперь ведете себя так, будто здесь не видна ваша рука, тогда как моего племянника обвиняют только в том, что он делал то же, что и вы, и то, чему вы сами его учили.

Лучо успокоился и, казалось, стал сильнее. Ради Симона он был готов на все, даже на уничтожение собственной карьеры. Никогда в жизни я еще не был ему так благодарен.

– Итак, – сказал Лучо Новаку, – я предлагаю вам выбор. Освободите моего племянника и снимите с него обвинения, а я в частном порядке сообщу вам все, что вы хотите знать. Но если вы продолжите обращаться с ним как с преступником, то между нами начнется война. Секрет, который вы хотите от всех скрыть, я опубликую на первой странице каждой римской газеты. Я выйду сегодня к православным и все им расскажу. Я накажу вас за то, что вы наказываете его!

Тишина установилась такая, какой еще здесь не бывало. Никто из присутствующих в этом зале не мог припомнить подобного тона по отношению к папе или его представителю. Никто, кроме меня. Именно так говорили с Иоанном Павлом православные, когда он приезжал в Грецию. С гневом, который Иоанн Павел принял и взвалил на себя, как личную ношу. Ожидая ответа архиепископа Новака, я молился, чтобы у него оказалось столько же мудрости, сколько у его непосредственного начальника.

Его преосвященство встал и простер руку. Голос по-прежнему не повышался и не дрожал. Но в грустных темных глазах появилось что-то новое – я не мог понять, что именно.

– Именем его святейшества, – сказал Новак, – я прекращаю дачу показаний. Я прекращаю разбирательство дела отца Андреу. И передаю его решение в руки его святейшества.

Он поклонился судьям.

– Мы благодарим трибунал за старания. Слушания закрываются.

Воздух вокруг меня сгустился. Каждый звук в зале, едва возникнув, сразу затихал. Судьи поднялись из-за стола. Они покружили среди гостей, потом, как привидения, растерянно выплыли из зала. Нотариус встал, снова сел, тронул клавиатуру, словно ждал дальнейших указаний. Укрепитель правосудия долго с недоумением смотрел на Миньятто, потом убрал бумаги в портфель. Наконец жандармы, именем его святейшества, попросили всех покинуть помещение.

Обессиленный Миньятто сгорбился за столом защиты. Только Лучо сидел ровно, не обращая внимания ни на жандармов, ни на нотариуса, ни на нарушение приказа. Он устремил взгляд на распятие над столом судей, перекрестился и пробормотал:

– Grazie, Dio![23]

– Ваше высокопреосвященство, машина ждет, – услышал я сзади знакомый голос.

Мимо меня неслышно проскользнул дон Диего.

– Дядя, – спросил я, – что будет с Симоном? И с выставкой?

Но мысли Лучо витали где-то далеко. Диего предложил помочь дяде выйти из дворца, но тот направил его к Миньятто:

– Проводите монсеньора в нашу машину. И предоставьте все, что ему потребуется.

Прежде чем уйти, Миньятто обратился к дяде:

– Ваше высокопреосвященство, вам надо быть готовым. После закрытия выставки его святейшество может возобновить слушания.

Лучо кивнул. Завтра будет завтра. Сегодня он праздновал победу.

– Дядя, скажи мне, что происходит? – взмолился я, когда Диего и Миньятто ушли.

Он положил руку мне на голову. Физическая слабость возвращалась – рука дрожала.

– Сегодня вечером узнаем, – сказал он. – После выставки. Он пошел к выходу. Я попытался задать еще вопрос, но дядя больше не обернулся.

Машина Лучо мягко отъехала от Дворца трибунала, а я стоял во дворе и пытался сориентироваться в мире, изменившемся за время моего отсутствия. Из офисов выходили миряне, которых отпустили домой пораньше, чтобы они покинули страну до начала работы выставки Уго. У пограничных ворот выстроилась вереница машин на выезд. Перед дверями «Казы» ждали черные седаны. Через стеклянные двери отеля я видел, что в вестибюле собралось православное духовенство. Еле-еле было слышно, как сбившиеся с ног монахини выкрикивают сообщения на разных языках. Православные гости забирали из гостиничного сейфа свои ценности – кресты, осыпанные драгоценными камнями, золотые кольца и украшенные бриллиантами медальоны, – а я почувствовал себя служкой, наблюдающим, как в сакристии облачаются священники, и ощущающим, как присутствие внешних символов помогает сконцентрировать мистический дух церкви. Я попытался удержаться во внешнем мире, но в душе все бушевало.