Дальгрен - Сэмюэл Дилэни

– Почему?

– Хочу остаться при своем. Что редкость. – И как-то странно хохотнула. – Да и модельер у вас поганый.

Кошмар фыркнул. Кое-кто в кругу тоже засмеялся.

– А у тебя-то? – спросил кто-то еще.

Но цепь Кошмар снял. От звеньев отпали пряди ее волос.

Скорпион развернулся, носками сапог подрав траву.

– На. – Цепь надели на шею Шкедту. Глаза у Кошмара были очерчены коралловым. Жилет на зарубцевавшемся плече, видимо, разошелся – теперь зашнурован сыромятной кожей.

Кошмар потянул за цепь.

Холодные звенья скользнули по правому соску. Кулак Кошмара, теплый и шершавый, остановился против левой груди.

– Ага? – Кошмар прищурился. С фокусировкой взгляда у него что-то не то, невпопад сообразил Шкедт.

– И что мне с этим делать? – спросил он. – Это что хоть значит?

– Да ничего не значит. – Кошмар разжал руки. – Можешь взять и в озере Холстайн утопить, если угодно. – Он откачнулся назад и встал. – Я б на твоем месте приберег.

Круг распался.

С Кошмаром во главе – тот качал широченными плечами, взмахивал крупными руками – скорпионы удалялись гуськом. Кое-кто оборачивался. Отойдя на десять футов, девчонка – то ли черная, то ли белая, не поймешь – и высокий черный пацан громко заржали. А потом, будто враз надутая – глаз не уловил, – в сером свете воссияла прозрачная игуана. Затем павлин. Затем паук. Скорпионы скрылись за деревьями.

– Это что, – спросил Шкедт, – за хуйня сейчас случилась? – Он пощупал шею, где теперь висели три цепи: оптическая, проектор и эта новая, самая тяжелая.

– Кошмар иногда забирает себе в голову, что ему нужны конкретные люди…

Расслышав тембр ее голоса, он обернулся.

– …залучить конкретных людей к себе в гнездо. – Порывшись в одеяле, она извлекла гармошку, отложила и снова порылась.

– А раньше хотел тебя? А Фил при чем?

– Я же рассказывала, Фил был мой парень, до того как мы с тобой познакомились.

– Какой он был?

– Черный, довольно умный; довольно милый, довольно цивильный. Приехал сюда посмотреть что и как, вроде тебя вот… – На последних словах голос зазвучал глухо. Шкедт снова обернулся: Ланья выныривала из ворота и одергивала рубашку поверх тряских грудей. – Во всю эту шляпу у Калкинза особо не въезжал. И у Кошмара тоже.

Край одеяла шатром вздыбила орхидея. Потянувшись за ней, Шкедт разглядел почти акр обугленной травы поперек луга. По краям вился дым. Этого раньше не было. Шкедт нахмурился. Не было, точно.

– В коммуне он всем, пожалуй, нравился. Но от таких людей довольно быстро устаешь. – (Шкедт услышал, как вжикнула молния у нее на джинсах.) – Кошмар забавный. Мило, пожалуй, что спросил, но я не сливаюсь в экстазе. Ни с кем.

Шкедт сунул руку в сбрую орхидеи, защелкнул браслет. Горелым несло очень сильно. Он распрямил погрызенные и раздутые костяшки, пошевелил пальцами, короткими и в шрамах…

…щекочет ему плечо.

Он подпрыгнул, развернулся, пригнулся.

Листик скатился по плечу, просквозил по коленке, закружился, опустился на землю. Задыхаясь, с колотящимся сердцем Шкедт поглядел вверх на косой ствол, на гигантский сук у культи какой-то толстой крупной ветки, на голые ветви и ветви, увешанные драным беж, на перекрестья прутиков – точно небо склеили из осколков.

Вся кожа исторгла влагу, и стало холодно.

– Ланья?..

Он оглядел поляну, снова перевел взгляд на одеяло. Она бы не успела надеть кроссовки!

Но ее кроссовки исчезли.

Он обошел дерево кругом, хмурясь, глядя на обугленную траву и другие деревья, посматривая на это.

С орхидеей и в цепях он вдруг острее ощутил свою наготу, чем по пробуждении с Ланьей в кольце скорпионов.

Вернулась в коммуну, подумал он. Но зачем так сбегать? Он постарался припомнить странность в ее голосе. Гнев? Но это глупо. Он коснулся цепи, которую повесил ему на шею Кошмар. Это глупо.

Но стоял он очень долго.

Затем – и все тело его двигалось теперь в ином ритме – сделал шаг к дереву, и еще шаг; и третий шаг, и ребром стопы вжался в корень. Подался вперед, приник к коре коленом, и бедром, и животом, и грудью, и щекой. Закрыл глаза и закованной рукой потянулся высоко-высоко и вдавил пальцы в ствол. Глубоко вдохнул древесный запах и всем телом толкнулся в плавный изгиб. Кора царапала перемычку между пенисом и мошонкой, царапала косточку на щиколотке, низ подбородка.

Из уголков глаз текла вода. Он слегка приоткрыл веки и тотчас зажмурил – все искажалось.

Вооруженной рукой – пульсирующим послеобразом фотовспышки пришел и ушел порыв вогнать орхидею до флоэмы – он нежно провел ножами по коре. Вертя рукой так и эдак, слушая случайные шепоты, снова и снова он гладил дерево.

Затем оттолкнулся – кора цеплялась за волосы на груди, за волосы на лобке. Лодыжку щипало. И скулу тоже. Он провел ладонью по лицу, нащупывая крапчатый оттиск; увидел его на внутренней стороне плеча – отпечаток прерывался на петлях цепи и продолжался за ними.

Он вернулся к одеялу и из складок выудил жилет. Чувства его необъяснимо застыли между замешательством и величайшим облегчением. Непривычны оба, и наложение его сконфузило. По-прежнему гадая, куда она подевалась, он натянул штаны, затем сел застегнуть (гадая, чего бы не плюнуть уже наконец) свою единственную сандалию.

Порылся в одеяле. Заглянул под складки, поднял одеяло и посмотрел внизу, нахмурился и в итоге обыскал всю поляну.

Проведя так бесплодные пятнадцать минут, он сдался и зашагал вниз по склону. Лишь у двери сортира в парке (прежде она была заперта, но кто-то взломал, и щеколда так и болталась на одном шурупе) он вспомнил, что накануне вечером уже отдал тетрадь Новику.

Трубы заголосили, застучали.

Струйка плюнула на фаянс, стеклянным червем поползла по ромбам света из окна, высоко вмурованного в бетон. Он отложил орхидею в соседнюю раковину и стал энергично тереть кисти, и запястья, и предплечья, потом наклонился попить. Помылся еще, пока не отогрелся мочевой пузырь.

Отлил в сток на полу. Хлипкая решетка дребезжала под его струей.

Намочил кулаки и побуравил ими под мышками. Снова и снова отирал шею. Набрал воды в горсть, плеснул в лицо, набрал еще. Весь сбрызнут крошками коры, от шеи до плеч. Он смахивал их, тер их, смывал. (Штаны и жилет валялись поперек другой раковины.) Задрал ногу в раковину. Между связками потекла вода. Он потер; фаянс исполосовали чернота и серость. Старательно, с покалыванием в пальцах, он смыл всю грязь, кроме той, что навеки впитали мозоли. Намочил и растер ноги до бедер, потом взялся за другую ступню. Мокрыми руками помял гениталии, и от холодной воды они съежились.