Пятое сердце - Дэн Симмонс

Так отчего, гадал Джеймс семнадцатого апреля, в первую пятницу своего пребывания у Хэев, на душе у него так же тоскливо, как в марте, когда он решил поехать в Париж и утопиться в Сене?

В тот вечер он лежал, высыпав на одеяло литературное содержимое саквояжа, и просматривал записные книжки. Рынок рассказов за последнее время совсем усох, романы в ежемесячных выпусках – диккенсовская практика, кормившая Джеймса много лет, – тоже больше не издавались. Два его последних романа, «Сплетник» и «Трагическая муза» (вышедшая три года назад, в 1890-м), продавались плохо. Как и опубликованный в том же году сборник рассказов «Письма Асперна».

В этом году должны были выйти из печати три его книги: в июне этюды об искусстве «Рисунок и текст», летом – «Лондонские эссе», по большей части посмертная литературная дань недавно умершим друзьям, и, наконец, сборник «Частная жизнь и другие истории». Три книги – из них ни одного романа. А очерки и рассказы никогда не приносили больших денег и не вызывали заметного отклика.

Не оставалось сомнений: литературный мир прошел мимо, оставив Генри Джеймса в стороне. А может, он сам нечаянно забрел куда-то вбок. Зимой (до того, как вознамерился покончить с собой) он принял твердое решение начать новую и куда более благодарную в финансовом (а значит, и в общественном) смысле карьеру драматурга.

Его первая пьеса, «Американец», свободное переложение одноименного романа (настолько свободное, что Джеймс поначалу думал озаглавить ее «Калифорниец»), выдержала семьдесят представлений в Лондоне и еще множество в провинции. Джеймсу нравился процесс: то, как он, словно французский автор-режиссер, читал актерам четырехактную пьесу, как во время долгих репетиций носил им курицу, суп и другую еду. Подбадривал их. Болтал с ними. Чувствовал себя своим. Смеялся вместе со всеми и смешил их своим остроумием – в том числе новыми репликами, которые появлялись в пьесе по мере того, как ее приспосабливали к сцене.

Как не походило все это на десятилетия дисциплинированного одиночества, в котором он творил свои рассказы и романы, уже не помещавшиеся на одной полке. Но зачем был весь этот труд? Заработанного хватало на уютную светлую квартирку по адресу: Девир-Гарденз, 364, его дом с 1886 года. Однако даже там Джеймс не находил покоя. В последние годы, стараясь больше писать, он почти полностью отказался от вечерней и воскресной лондонской жизни. Целиком посвятить себя работе стало его новой мантрой. Ради этого он перестал ходить на званые обеды пять дней в неделю и не проводил больше уик-энды в сельских домах или ирландских поместьях богатых буржуа, мечтавших залучить к себе прославленного острослова, блестящего рассказчика и светского сплетника.

Ему по-прежнему нравилось сочинять в одиночестве, но сочинительство уже не окупалось ни деньгами, будь то доллары или фунты, ни известностью. О нет, он никогда не стремился к богатству и славе! Его главной целью всегда было Искусство. Однако он давно предполагал, что к пятидесяти годам литературные труды дадут ему финансовую свободу, чтобы… Чтобы что? Быть может, чтобы купить английский домик у моря. Совсем небольшой летний домик вдобавок к лондонской квартире. Уютный домик, где можно принимать литературных друзей и брата Уильяма с семьей, когда тот приезжает в Англию. Уединенное место, куда бы он приглашал младших товарищей, скажем Поля Бурже или Эдмунда Госса.

В конечном счете, после всех его стараний, театральная труппа целиком переписала «мрачный» (по выражению актеров) третий акт «Американца» и превратила его в не слишком успешную комедию.

Хотя принц Уэльский посмотрел «Американца» и обнадеженный директор театра устроил на пятнадцатом представлении «вторую премьеру» сокращенной и переписанной пьесы (Джеймс вновь помог заполнить дорогие места и ложи друзьями из литературного мира и светского общества), публика в зале по-прежнему скучала. В конечном итоге Джеймс вынужден был согласиться с критиками: пьеса, в которую они с сестрой Алисой вложили столько оптимизма, оказалась провальной. Он отказался от своих литературных корней, чтобы сделать «крепкую пьесу», и, стараясь угодить зрителям, превратил собственный серьезный роман в суетливую мелодраму. Высоколобый театральный критик А. Б. Уокли написал о плотном действии пьесы: «Как, мистер Джеймс? Все это „между обедом и пригородными поездами“?» Писатель был убежден, что именно Уокли написал анонимную рецензию, в которой говорилось, что Джеймс представил публике «театрального американца, густо наштукатуренного американским колоритом и снабженного карикатурным акцентом, монструозным пальто и повторяющимися хлесткими словечками».

Эдвард Комптон, постановщик и ведущий актер, и впрямь овладел американским диалектом в совершенстве и даже чересчур: Джеймс отчетливо слышал в его исполнении пародию на тот американский английский, которым наделил героя. А повторяющаяся фраза «Эт-то я и хотел увидеть», введенная по настоянию Комптона, утверждавшего, что для сценического персонажа чрезвычайно важны характерные словечки, звучала через каждые три реплики, – во всяком случае, так Джеймсу показалось, когда он последний раз смотрел свою искалеченную, урезанную, кастрированную пьесу.

Что до исполинского шоколадного цвета пальто, Комптон был от него в восторге. «Оно дает зрителям представление об истинной натуре героя», – говорил актер-постановщик после первого прогона вне Лондона. Однако Джеймс сознавал теперь всю неудачность этого долгополого наряда. Некий критик в печати гадал, не носят ли американцы пальто из цельной бизоньей шкуры. Другой сравнил огромные пуговицы Комптона с кексами в шоколадной глазури.

Американская исполнительница главной роли за все время заслужила один-единственный комплимент: критики написали, что к концу сезона она «стала чуть менее сомнамбулической». В первых спектаклях актриса изображала героиню – натуру пассивную и созерцательную – истеричкой и чуть ли не сумасшедшей. Получив столь не подходящую для себя роль бездеятельной и бесстрастной женщины, бедняжка испробовала весь спектр: сперва играла с невротическим надрывом, впадая в умопомешательство, затем превратилась в сомнамбулу, словно ее опоили опиумной настойкой, и вот в итоге «стала чуть менее сомнамбулической». Гедда и Нора в непонятно перехваленных пьесах Ибсена (обе роли принесли ей громкий успех), она, оскорбленная критическими нападками, рыдала после каждого представления «Американца». Джеймсу хотелось рыдать вместе с нею.

Анонимный обозреватель «Эры» подытожил его первый драматический опыт так: «Мы не менее критиков новейшей школы приветствуем появление в театре литераторов, но только если они приносят с собой литературу».

Слова эти – а главное, их справедливость – ранили Джеймса сильнее, чем он себе признавался. Он помнил, как в 1890-м, в самом начале мучительной эпопеи с «Американцем», писал Генриетте Ройбелл: «Я закончил большую (и очень хорошую) четырехактную пьесу, которая, надеюсь, принесет мне состояние».

Да, пьеса получилась большая. Однако в конце концов Джеймс вынужден был признать, что напрасно считал ее «очень хорошей». Во многом она вышла просто очень дурной. Джеймс помнил, как написал своему другу Роберту Луису Стивенсону, живущему сейчас на далеком тихоокеанском островке: «Мое рвение сравнимо лишь с моим безразличием» – и почти тут же добавил с энтузиазмом: «Я чувствую, что драматическая форма раскрывается передо мной, словно царство, которое предстоит завоевать». И все же в конце этой противоречивой эпистолы он сказал Стивенсону: