Гражданская война. Миссия России - Дмитрий Абрамов

Кемалю приписываются и слова, якобы сказанные им после резни в Измире: «Перед нами знак того, что Турция очистилась от предателей-христиан и от иноземцев. Отныне Турция принадлежит туркам».

* * *

Под давлением британских и французских представителей Кемаль в конце концов разрешил эвакуацию части христиан из города, за исключением мужчин от 15 до 50 лет. Оставшиеся в Смирне 160 тысяч мужчин (армян и греков) были депортированы во внутренние области Анатолии на принудительные работы. С ними произошло почти то же, что и с армянами, депортированными в 1915 году. Большинство их погибло в дороге.

В октябре турецкие войска двинулись на Стамбул. 6 октября того же года они вступили в город, из которого Антанта поспешно эвакуировала свои воинские части. Константинополь вновь лежал у ног турецкой армии.

* * *

Русские казаки оставляли Лемнос. На последние деньги вскладчину купили недорогого коньяку и красного сухого вина. Стол накрыли на скорую руку, постелив доски на три пустых деревянных бочки. Казаки с женами, подругами и родственниками собрались в большой лагерной палатке, что служила столовой. Кто присел на табурет, кто на складной походный стул, кто притулился на пустом снарядном ящике, кто на досках, положенных на чурбаки. На столе кроме спиртного присутствовали: пшеничные лепешки, вяленая рыба, домашний сыр, маслины, виноград, гранаты и прочая дешевая снедь, которую можно было легко достать на небольшом острове Эгейского моря.

Все сообща прочли молитву «Отче наш», мужчины благословили застолье. Разлили. Женщинам – вина, казакам – коньяку. Выпили… Не мешкая, выпили по второй и еще раз выпили. Казаки – по полной. Женщины – пригубили. Настроение было печально-возбужденное, ибо наступало расставание, но впереди была манящая, обещающая, возможно, перемены к лучшему, неизвестность. А Россия – позади… Присутствие духа, во всяком случае, никого не оставляло. Быстро завязался разговор. Застолье разбилось на несколько групп.

– Николай Николаич, слышал, что вы с супругой направляете стопы в Сербию. Отчего же не во Францию, не в Париж? – спросил у Туроверова подвыпивший и повеселевший Пазухин.

– Да вот, брат Саша приехал из Стамбула. Зовет в Сербию. Там после войны и разорения работы много. Без заработка не останемся, – отвечал Николай.

– А меня подруга в Париж тянет. Вынь да положь ей Париж. Начиталась в молодости французских романов и прочей дребедени, наслушалась рассказов и сказок о Париже. А теперь рвет мне душу. Может, и я бы тоже в Сербию махнул. А то и в Чехию – в Прагу. Слышал, что многие знакомые по Добрармии из Галлиполийского лагеря перебираются в Чехию. Это теперь независимая от Австрии, молодая славянская страна с толковым правительством. Слышали о Масарике? – спросил Алексей.

– Слыхать-то слышал. Но в Чехию не поеду. Они, помнится мне, более на немцев похожи, чем на славян. А Сербия, хоть и явно беднее Чехии, – наша, братская, единоверная.

– Да. В этом вы правы. Для православного человека лучше в Сербии. А что же, братец ваш видел турецких янычаров из армии Кемаля в Стамбуле?

– Да. В Стамбуле дела плохи. Кемалисты притесняют греческое население, армян режут, глумятся всячески над христианами. У Кемаля союз с большевиками против Антанты. Он обещал выдать большевикам всех сторонников Белого движения, кто задержится или останется на Галлиполийском полуострове и в других провинциях Турции. Словом, выдаст всех бежавших из России противников советской власти.

– Да, суки турки, одно слово! – резюмировал Пазухин.

– Слышали, что они учинили в Смирне? – спросила жена Туроверова Юлия.

– Да уж, наслышаны. Нелюди! – ответил кто-то.

– Нечто подобное они сотворили с армянами в 1915 году в Анатолии. Армяне никогда не забудут и не простят им того, – сказал Туроверов.

– Да, страшной была эта Германская – Мировая война! – произнесла Юлия.

Далеко в городском порту тревожно протрубил гудок парохода. Все повернули головы в ту сторону и напряженно замолчали. Наступил час прощания.

– Простите, господа, пора в дорогу. Пароход ждать не будет, – спустя минуту произнес Туроверов, поднимаясь из-за стола.

– Да, пора!

– Николай, прочтите на память что-нибудь теплое, – перед тем как раскрыть прощальные объятия, попросил Алексей. – Я, помнится, слышал, что вы застали Германскую.

– Застал на австрийском фронте. На Волыни в семнадцатом, будь он неладен, – отвечал Туроверов.

– Ба, да мы с вами рядом дрались против австрияков! Можно сказать, в одних окопах сидели, одних вшей кормили. У вас есть какие-то стихи об этом?

Туроверов молча кивнул головой, опустил глаза, напряг мышцы лба, вспоминая… Через минуту-другую он уже неторопливо читал:

– Казакам вчера прислали с Дона

Белый хлеб, сузьму и балыки,

И двенадцать ведер самогону

Сами наварили казаки.

Не страшит очередная пьянка,

Стал теперь я крепче и сильней,

И душа, как пленная турчанка,

Привыкает к участи своей.

Сколько раз она слыхала сряду

Эту песню про зеленый сад:

Рассыпались яблоки по саду,

А казак не возвращается назад;

Понависли по-над Доном тучи,

Разгулялся ветер низовой,

Не водою, а слезой горючей

Хлынет дождь из тучи грозовой…

И не пленницей душа моя отныне,

А любовницею станет у стихов

В этот синий вечер на Волыни,

Среди пьющих и поющих казаков…

– Э-эх! Все равно увижу родимый Дон и свою станицу! – вдруг негромко, с дрожью и слезами в голосе произнес знакомый Туроверову голос.

– Иваныч, никак ты домой на Дон собрался? – отыскав глазами своего бывшего вестового, спросил Николай.

– Да, Николаич. Казаки бают, что пора домой вертаться. Землю пахать надоти. Застоялась, заскучала об нас родимая. Собираются казаки. Пароходом до Станбулу, а там… Некоторые ужо-т домой подалися, – поглаживая черный седеющий ус, вымолвил казак.

– Э, Иваныч! Простят ли тебе большевики?! Подумай! Вот сойдешь ты с парохода на причал, а тебе скомандуют: «Руки в гору!». Да отведут, самое дальнее, до ближайшей стенки.

– Ежели Господь попустит, то так тому и быть! Ну а как убережет? Три года ужо-т как не видал Дона-батюшки да родной станицы. Даст Господь, узрю.

– Ну, гляди, Иваныч! Жизнь на кон кладешь. Шутка ль, большевики!.. – сказал кто-то из простых казаков.

– Охолони, родной, не помилуют, – убежденно и с мольбой в голосе молвил Туроверов.

– Ты, Николай Николаич, человек молодой, образованный. Да и жена у тобя не промах. С ей не пропадешь. Тобе усе дороги пооткрыты. Ты и языкам иным обучен. Езжай куды хошь. А мне, малограмотному, што тута делать? Батрачить. Горб гнуть на энтих греков, турков да хранцузов. Тьфу! Да пропади они пропадом. А случись што, хто мне тута кусок хлеба дасть, хто глаза закроить да молитву на помин души прочтеть? Дасть Бог, доберуся до Тихого Дону, а там хоть и помирать не страшно.