Карл, герцог - Александр Зорич

– Что делать, а? – В какой области, мой герцог? – Жануарий отводит глаза. – В любой. Ну хоть в области наследников. – Если обратиться к истории, можно увидеть, что у Вашего батюшки тоже довольно долго не было детей. Я хочу сказать в браке. – А если не обращаться к истории? – Тогда в Вашем случае для начала я порекомендовал бы найти себе новую жену. – А если она будет как Изабелла, я имею в виду бесплодна? Что там гороскопы, друиды, руны, безмолвствуют? – Не нужно так нервничать, нужно уповать на чудо. – На чудо? – Карлу стало не по себе, чудеса спутники патов и тупиков. – А кто поручится, что чудо произойдет? – Я. Я могу поручиться, если это Вас ободрит. Вы проснетесь утром и обнаружите, что всё изменилось к лучшему. – А если не проснусь? – Проснетесь. Вам тридцать шесть лет и у Вас сейчас, герцог, антракт. Между вторым и третьим действием.

Про пять любовниц было, конечно, завирально. Любовниц было две. Обе – не замужем. Кристина потеряла девственность со своей подругой-хористкой, Карл долго ломал голову как и чем. Вторая, Николь, – с Карлом, чем весьма гордилась, но Карлу почему-то не верилось: стеснение и всякие вау-вау Николь отдавали заученностью. С Николь Карл встречался по четным, с Кристиной – по нечетным. Временами, сбившись с четов-нечетов, Карл водевильно путал имена. И Кристина, и Николь были брюнетками, обе были худосочны, глазасты, с понятиями и в малобюджетном психологическом фильме прокатили бы за сестер. Обе питали брачные надежды и терпеть не могли Жануария. Кристина пробовала отдаться ему, чтобы стать ближе к тайнам герцога, но была пристыжена, по-отечески обнята и раскаялась. Также влекомая запахом герцогских секретов, «былого», Николь пошла по другому пути, но на первой же заставе была осмеяна осторожным Филиппом де Коммином. В общем, ни разврат, ни куртуазность на родине Андрея Капеллана в тот год отчего-то не клеились. Разлагаясь от многомесячного безделья, Карл пытался читать, охотиться, совершать прогулки и переписываться с духовными лицами. Но несмотря на эти новшества, создавалось впечатление, что жизнь не имеет художественного смысла. Вот он ты, а вот она, Вселенная – громоздкая и неодушевленная.

В пятницу, двенадцатого, было решено, что время, которое обычно убивалось в постели и за столом, будет убито на природе, где соловей, примяты травы и всё свежо и эротично, как у Фогельвейде. Как раз накануне Николь приобрела славный, цвета воронова крыла шиньон. Она приладила овердозу шпильками на затылке, припудрила щеки и пришла без опоздания. Новые волосы были хороши и Карл догадался: раньше они находились в собственности у некоей молодой покойницы, которую ощипали без спросу, как в воротах Расемон. «Омерзительный парик!» – вполголоса сокрушается Карл (он не знает, что «у баб» такие вещи называются шиньонами или «накладными косами»). Ему кажется, что вместо Николь с ним теперь кто-то не совсем другой, особенно, если смотреть со спины. Такая себе голограмма. На два с поощрительным плюсом.

– Как тебе? – опустив веки и подперев прическу-замок ладошкой, интересуется Николь. От волос пахнет пивом. Пиво нужно для укрощения волос.

– Класс. Просто класс! Рядом с ней старая прическа – какое-то гнездо, сенная копна, – цедит сквозь зубы Карл и приправляет комплимент умеренно обольстительной улыбкой. Но зачем, милостивые государи? Зачем «обольстительной»? Зачем «комплимент»? Что это за синдром Вольмонда? Разве тридцатишестилетний герцог, Великий герцог Запада не заработал себе на то, чтобы удовлетворять неизвестно что, даже не похоть, так, без-комплиментарно? Карл ложится на траву и бессмысленно смотрит в небо, которое в поволоке белых облаков кажется пластмассовым. Николь что-то говорит, зовет лошадь.

– …раз ты такой, я пока покатаюсь, – Николь прилепила брезгливый, не смазанный слюной поцелуй к лошадиной морде.

– Давай, – Карл садится, обняв руками колени. «Такой» – это какой?

Как буколический пастушок. Кто это, кстати, первым изобрел, что на природе всё склоняет к любви? Или должно склонять этих, выскочивших из руководства для призывных пунктов «здоровых мужчин». Вроде бы, даже думать об этом противно если нет простыней, воды, отопления. А может, он нездоров; таких, как он, герцогов, сплошняком косит туберкулез яичка. Николь, кокетству которой расстояние сообщает визгливость, просит Карла помочь. Ничего не случилось, как всегда пустое, но он, хрустя суставами, встает. Всё-таки джентльмен, хоть и бургундского разлива. Он помогает Николь забраться в дамское седло, проверяет подпруги, возвращается, садится. Снова пастушок. Пока Николь галопирует по поляне, по часовой, кстати, стрелке, пока она вот так скачет, цепляя звездным шлейфом еловые лапы, Карл сидя цепенеет в воображаемом восьмом ряду.

Дать ей расчет. Немедленно. Ты меня не любишь! – говорит она срывающимся голосом. – Нет, не люблю. Или: да, не люблю. Да, я тебя использовал и бросил. Он, герцог, как ни в чём ни бывало соглашается со всеми обвинениями (вот, кстати, чего не достает в сериалах!), обнажает, так сказать, своё рыло, подносит палец к загодя напитанной керосином шапке, которая по всем правилам на нем самовозгорается. Да, подлец, да, скотина, да, я. Она унижена, расстроена, «я отдала тебе всё!», – плачет она. Акварель слиняла с бумажно-траурных венков, увязавшись за дождичком, а он: спокоен, снова одинок, сентиментален и по-прежнему холост. Но, зная Николь, можно насторожиться оправданным опасением: а вдруг она не оскорбится, не хлопнет дверью, и бумажные цветы не слиняют, так как лепестки загодя покрыты специальной лаковой эмульсией? А вдруг она милостиво простит ему, поскольку холостыми герцогами не бросаются, ими дорожат, и скажет что-нибудь лапидарно-верное вроде «когда ты любишь – это всё, когда тебя любят – это ничто» с такой моралью, что «ну и ладно, я потерплю». А он? Он и тут действует по старой схеме – дает ей расчет, уходит, импотентно испаряется, потому что если всё это танец Шивы, так пусть вальсируют без меня.

– Эй, не спи там! – кричит разгоряченная Николь, проносясь мимо.

А он глядит на неё, худосочную и, надо же, грудастую, и ему начинает казаться, что она будет с ним всегда, пожизненно. Если, конечно, не случится прозрения и поле до самого заката, которое, вроде бы, покрыто пеной для бритья, окажется просто-напросто заснеженным. По четным она, по нечетным Кристина, они и здесь прокатят за сестер. Она будет вечно дышать ему в ухо после бала, она будет всегда галопировать по часовой стрелке и никогда против неё, потому что наши бургундские вороны каркают «evermore!» и их предсказания всегда сбываются. В то время как цена всем таким попыткам «порвать порочный круг», «восстать из мертвых» – медный ломаный грошик. Сгорбленная бабулька – и та смолчит вместо «дай вам Бог здоровьичка». Да и «здоровьичка» ему теперь уже не хочется, потому что на фига оно нужно в пожизненной ходке, это здоровьичко? Луи, ну да, Луи говорил, что любовь – самая зубастая болезнь из тех, что передаются половым путем. Карл сделал наезднице знак рукой. Мол, продолжай. Я герой, я избежал и заражения, и предохранения, и мыслей о них.

В ночь с пятницы на субботу произошло чудо.