В двух шагах от рая - Михаил Евстафьев

вернуться, коли действительно поверю в Тебя… помоги мне…

«Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, поми-и-и-и-луй!» – умоляли верующие, и Шарагин в какое-то мгновение сам зашептал эти слова.

Свидание с Богом состоялось.

…простил ли меня? понял ли, что у меня на душе?.. не удостоил

внимания… не подал знака…

Никто не ответил Шарагину, никто не послал ему знамения. Он зря, он совершенно напрасно простоял под иконами, изливая в мыслях душу неизвестно кому и зачем. Никто не заспорил с ним, даже грехами не попрекнул, не осудил, но и не простил. А ведь он ждал нареканий, наставлений, ждал совета, помощи, понимания, прощения…

…внимания…

Потому как только Он вправе судить, больше – никто. И готов уже был Олег, коль на то пошло, и покаяться

…в чем-то…

Его окружила пустота,

…украшенная ликами святых…

Захотелось напиться. И забыть обо всем на свете.

…мы ходим в церковь, потому что боимся, а боимся потому,

что не перестаем грешить… это замкнутый круг…

Поникшая бабушка убирала свечки, задувала их и складывала в коробочку на полу. И три свечки, которые он поставил, и которые не догорели и до половины, задула.

…и погореть-то не успели…

Горбатая старушка в черном оказалась рядом, нарочно тесня его от иконы, проворчала своим беззубым ртом:

– Ифтукан!

Она зажгла маленькую свечу, помолилась, притихла. Шарагин не обиделся, он представил, насколько блаженно должна чувствовать приходящая сюда каждый день старушка, как чисты должно быть ее помыслы.

…эти добрые подслеповатые глаза, соединившиеся с ликом

богоматери на иконе… она умиротворенно общается с Богом…

Шарагин подался вперед, чтобы поправить чужую покосившуюся свечечку, а заодно поглядеть на лицо старушки. Выпяченная вперед нижняя губа бабушки в черном подергивалась, глаза же, которые вовсе не на секунду не сливались со взглядом богоматери, потому как были закрыты, вдруг открылись. Открылись молниеносно, будто веки лопнули; старушка сморщилась, искривилась, выворачиваясь неестественно к нему, высунув из беззубого рта, между белыми нездоровыми деснами,

…как гадюка…

тонкий, покрытый желтым налетом язык:

– Изыди, нечистая! Анчихрист! Изыди, сатана!

Горбатая старуха неистово крестилась:

– Изыди! Анчихрист! Изыди! – и пальцами показала ему рожки.

…козни дьявола! бесы!.. бесы, не ангелы, окружают меня, и внутри меня!..

…бабушки-бесы!.. где же Епимахов? что они с ним сделали?! ЗДЕСЬ же их

змеиное логово! как же я обманулся! кишит кругом змеями! бежать отсюда!

гадюки! ведьмы!..

– Не подходите! Змеи подколодные! Прочь! Ведьмы! – пробивался он к выходу, принимая тянущиеся руки бабушек-попрошаек за ядовитых змей.

А за извивающимися змеиными туловищами выступали до сих пор скрывавшиеся, спрятанные, замаскированные под лики святых, под расписанные на сводах сцены из писания жуткие страсти. Широченный и высоченный, черный, с избытком красного, зеленого, серебрящегося и желто-золотого холст надвигался на Шарагина, обвивал его, приближая к глазам запечатленное каким-то великим мастером фантастическое и одновременно вполне реальное побоище, в чем-то очень отдаленно схожее с тем, что отложилось у него в воспоминаниях после одной засады, либо живо представленное однажды во время рассказа какого-то спецназовца в госпитале, или же приснившееся в кошмарном сне.

От сгустка голосов храм распирало, все насытилось пением, воздух стал грузным, храм и люди переплавились и слились воедино, отторгая Шарагина, гоня прочь.

Преломленные видением художника,

…конечно же состоявшего на службе у князя тьмы! не иначе!..

окружили Шарагина страшные, кровавые сцены: выкрученные, протыкаемые немыслимыми режущими и колющими орудиями руки, ноги, головы, вырванные глаза, сотни глаз; застывшая на лицах боль, и не вырвавшийся вопль, боль несоизмеримая даже с той, что уже доводилось испытывать Олегу, боль вечная, неограниченная ни чем, ни временем, ни степенью вины, боль, от которой нет лекарств, нет спасения; и еще привиделось – истязание людских душ, и так наглядно все происходило, так красочно, жирно, детально выписано, так бесповоротно; вывороченные наизнанку, изуродованные человеческие души, просящие о пощаде.

Бежал он долго, сам не зная, куда. Боль вдруг прижала его к себе, завладела им. И в эти минуты, в эти часы он больше ничего не знал: кто он? откуда? что здесь делает? Только вдали где-то слышал, обращенные то ли к нему, то ли ко всем выстроившимся

…перед страшным судом…

на раскаленном от афганского солнца плацу, вопросы:

– Фамилия?

…Шарагин…

– Имя?

…Олег…

– Звание?

…старший лейтенант…

– Следующий!

…а коли страшный суд наступит, так все отнекиваться начнут,

выгораживаться, а я – отвечу! за все отвечу! спрашивайте!..

Затмило сознание. Из последних сил он удерживал свое прошлое, вцепился двумя руками, но пальцы разжимались, и прошлое улетело в мрак бездонной пропасти под названием смерть, и вдобавок громыхнуло что-то рядом, словно разорвался снаряд; пред глазами поплыли последние картины из церкви, уродливые старые лица, и тут же вздрогнули те лица и измельчились сначала на тысячи, а после на миллионы, миллиарды частиц, и осыпались, покрыв его, точно пеплом, серебристой пылью.

…Он по-прежнему ехал в поезде. Только в каком? Куда? Лежал с закрытыми глазами на верхней полке душного купе, когда почувствовал, что падает, почти как при десантировании, и все стремительно несется навстречу, единственное отличие – парашюта нет за спиной; будто толкнул его кто, и вылетел он в открытую дверь, но вместо очарования свободного падения – чувство надвигающейся смерти. Только перед самым ударом он проснулся.

…кто-то стрелял в меня, они накрыли нас! засада!.. я был ранен! я

умирал! я летел в пропасть! в черную дыру! в никуда!..

На следующей же станции вышел на перрон покурить.

«Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, поми-и-и-луй!..»

Шарагин обернулся. Тишина. Все в вагоне спят. На перроне – ни души. Непонятная сила влекла его в темноту, прочь от поезда. Надо было торопится. Бежать! Скорей! Да, напрямик, сквозь чащу! Мокрые после дождя ветки хлестали по лицу, царапались. Он прыгал через завалы, несся мимо болота с тухлым испарением. В одном месте неудачно ступил на изогнутый как змея корень, подвихнул ступню, захромал. Кто-то направлял его, чья-то воля, иначе Шарагин давно бы сбился с дороги, затерялся бы в чащобе, пропустил бы узенькую тропинку. Лес отступил, открылась поляна. Небо высветилось, свежий воздух дыхнул в лицо.