Главная тайна горлана-главаря. Книга 4. Сошедший сам - Эдуард Филатьев

Актриса Мария Суханова:

«Однажды на очередной репетиции третьей картины – "свадьба" – он поднялся на сцену, схватил со свадебного стола вилку и сыграл роль парикмахера со словами: "Шиньон гофре делается так: берутся щипцы, нагреваются на слабом огне а-ля этуаль и взбивается на макушке этакое волосяное суфле".

Мы так и покатились со смеху! Надо было видеть, как нагнулся большой Маяковский в позе парикмахера слащавой услужливости, как оттопырил мизинец левой руки и, поворачивая голову посажённой матери, заходя то справа, то слева, орудовал вилкой, как щипцами, и, наконец, разрушил её причёску».

Дмитрий Шостакович:

«У меня состоялось несколько бесед с Маяковским по поводу моей музыки к "Клопу". Первая из них произвела на меня довольно странное впечатление. Маяковский спросил меня:

– Вы любите пожарные оркестры?

Я сказал, что иногда люблю, иногда нет. А Маяковский ответил, что он больше любит музыку пожарных, и что следует написать к "Клопу" такую музыку, которую играет оркестр пожарников.

Это задание меня вначале изрядно огорошило, но потом я понял, что за ним скрыта более сложная мысль. В последующем разговоре выяснилось, что Маяковский любит музыку, что он с большим удовольствием слушает Шопена, Листа, Скрябина. Ему просто казалось, что музыка пожарного оркестра будет наибольшим образом соответствовать содержанию первой части комедии, и для того чтобы долго не распространяться о желаемом характере музыки, Маяковский просто воспользовался кратким термином "пожарный оркестр". Я его понял».

Маяковский продолжал читать «Клопа» в разных аудиториях Москвы. После чтения пьесы в Доме комсомола на Красной Пресне перед собравшимися выступил Мейерхольд и сказал, что ценность этого произведения в том, что оно ставит «очень остро самую острую наисовременнейшую проблему» – разоблачение сегодняшнего мещанства:

«Перебрасывая нас в 1979 год, Маяковский заставляет нас разглядывать не преображение мира, а ту болезнь, что существует и в наши дни…

Это произведение такое же значительное и великое, как в своё время "Горе от ума" Грибоедова».

Объявив о своём намерении покинуть поэтическую вершину, Маяковский не стал торопиться, решив произвести своё сошествие постепенно. И 9 января 1929 года газета «Комсомольская правда» опубликовала его стихотворение «Перекопский энтузиазм», в котором говорилось:

«Часто / сейчас / по улицам слышишь

разговорчики / в этом роде:

“Товарищи, легше, / товарищи, тише.

Это / вам / не 18-й годик!”..

Эти / потоки / слюнявого ада

часто / сейчас / на улице льются…

Знайте, граждане! / И в 29-м

длится / и ширится / Октябрьская революция.

Мы живём / приказом / октябрьской воли.

Огонь / “Авроры” / у нас во взоре.

И мы / обывателям / не позволим

баррикадные дни / чернить и позорить».

В это время из Франции в Москву прибыл автомобиль «Рено».

Василий Васильевич Катанян:

«Это был четырёхместный красавец. Снизу светло-серый до пояса, а верхняя часть и крылья – чёрные. Маяковский машину не водил, он пользовался услугами шофёра В.Гамазина, в прошлом таксиста».

В театр Мейерхольда Владимир Владимирович стал иногда приезжать на собственном автомобиле. И как-то заглянул на просмотр пьесы «Командарм 2». О ней актёр ГосТИМа Эраст Павлович Гарин потом написал:

«Мейерхольду пьеса понравилась. Он страстно желал её ставить. Луначарский разрешил. Но в самый разгар репетиций настоял на просмотре и обсуждении художественным советом театра. Кроме худсовета пригласили Маяковского, Асеева, Безыменского, Олешу, Гамарника».

Илья Сельвинский в своих воспоминаниях уточнил, что кроме литераторов была приглашена…

«… и группа ответственных работников Политуправления РККА во главе с Гамарником».

Ян Борисович Гамарник (Яков Борисович Пудикович) был тогда начальником Политического управления Красной армии.

Просмотр проходил оригинально: отрепетированные сцены разыгрывались актёрами, а ещё неотрепетированные читал автор, сидевший за столиком с правой стороны авансцены. В зал летели реплики писаря Оконного, ставшего красным командармом:

«Неотвратим поход наш чугунный.

Трам-там, тарарам там-там! Так?

Но весёлое дело Коммуны

мы стоим с угрюмостью гробовщика.

Людей мы не любим. Подобные тварям,

мы рады весь мир засадить в аквариум,

выделив про себя океан…

Мы смерть на себе в сладострастии тащим,

мы жертвуем будущему настоящим».

И подобных высказываний в пьесе было очень много.

Сразу же после просмотра Луначарский попросил слова. Мейерхольд удивился и, по словам Сельвинского, сказал:

«– Мне кажется, что было бы лучше, если бы Вы, Анатолий Васильевич, выступили в конце обсуждения и подвели бы итоги, как это вы делали всегда.

– Нет, Всеволод Эмильевич, сегодня мы нарушим эту традицию – твёрдо сказал Луначарский».

А вот как дальнейшие слова наркома запомнились Эрасту Гарину:

«Луначарский. – Я никогда не выступаю первым, но сейчас беру слово в расчёте, чтобы моё первое выступление стало и последним. Пьеса сама по себе изумительная, отличная. Не ошибусь, назвав её поэтическим перлом. Но пьеса эта читательная… Наши рабочие и крестьяне пьесу не поймут. Они воспримут её лишь чисто внешне, без глубокого понимания смысла, идей, утеряв философскую сущность. Будем считать это как эксперимент, который не совсем удался».

Илья Сельвинский:

«Нарком говорил довольно долго. Он не жалел эпитетов, чтобы превознести пьесу, назвав её самой большой удачей безусловно одарённого и талантливого Сельвинского. А в заключение сказал:

– И да простит меня нами всеми уважаемый Всеволод Эмильевич, но здесь его режиссёрское мастерство окажется бессильным».

Услышав всё это, слова тотчас же попросил Маяковский, который, по словам того же Гарина, сказал:

«Маяковский. – Я тоже никогда не выступаю вторым. Но сегодня нарушу эту традицию. Сельвинскому говорят, что он написал блестящую пьесу, но ставить её, видите ли, никак нельзя, так как, упаси господи, её не поймут наши рабочие и крестьяне, которые, кстати говоря, не уполномачивали нашего уважаемого наркома просвещения говорить такие вещи от их имени. А "Капитал" Маркса? А Энгельса? А Шекспира рабочие и крестьяне сегодня понимают? Так что же, давайте и Шекспира запретим? Я считаю такую позицию порочной и неправильной. Обидной для художника и обидной для рабочих и крестьян.