Завет, или Странник из Галилеи - Нино Риччи

— Это моя мать, а это — мои братья.

Он произнес это так просто, словно говорил о чем-то обычном. Затем он взял руку женщины в свои и поднес к губам. Все вокруг них замерло на мгновение. Женщина смотрела на Еша, и трудно было сказать, что было в ее взгляде. Удивление необычным поведением Еша? Да, конечно. Но и множество других чувств. Она пристально смотрела на него, одетого в лохмотья, на людей, таких же оборванцев, что стояли рядом с ним. «До чего же ты дошел!» — говорил ее взгляд. На мгновение показалось, что чувство взаимной любви двух этих людей спасено, и стена, воздвигнутая между ними, рушится. Но женщина, по-видимому, была из того же материала, что и ее сын, — та же твердость и непоколебимость присутствовали в ее характере. И вот они двое, такие близкие и такие одинаковые, стояли лицом к лицу, молча смотря друг на друга. А потом Еша резко повернулся и пошел прочь.

Не оглядываясь, он отправился прямо к Крысиным воротам. Здесь меня охватила паника. Поначалу я не понял, что происходит, и в это время меня увлекла за собой толпа, втиснув в узкий, душный проход, где нельзя было толком пошевелиться, не то что повернуть назад. В животе у меня стало как-то пусто, и тоскливо засосало под ложечкой. Так же тесно было и на площади, куда мы в конце концов попали. Стиснутый толпой, в которой люди стояли, прижатые плечом к плечу, я старался держаться рядом с Еша, чувствуя себя в безопасности лишь рядом с ним. Только теперь я разглядел солдат, стоящих сверху на колоннаде. Еще одна цепь охраны была около ограждений. Обстановка накалилась до предела, достаточно было малой искры, чтобы вспыхнуло волнение. Людская толпа, зажатая в душных объятиях стен, настроение, близкое к панике или бунту, и с другой стороны — строй охранников с палками наперевес, готовых пустить их в ход при малейшем признаке людского волнения.

Еша шел к храму. Открытый вызов, брошенный всем, — вот что вело его вперед. Он был не такой, как все мы. Незаконнорожденный, изгой. Я подумал, что будет делать Задэк и другие, подобные ему, если вот сейчас прямо перед ними предстанет Еша. И я понял: он решил бросить им отчаянный вызов. Я представил, как он сейчас подойдет к огромным вратам храма и закричит во всю мочь: «Вот он я, здесь, смотрите!» Они должны принять его. Они должны понять, что глупо судить о человеке, о том, какой он есть, опираясь на кем-то придуманные правила и кем-то писанные законы, не доверяя собственным глазам, сердцу и разуму. Я видел в Еша желание поступить именно так. Потом я подумал о том, чтО есть храм. Место, заполненное множеством людей, рабочих, с большим количеством помещений, переходов, внутренних дворов, где всем заправлял Задэк или ему подобные. И такому Задэку ничего не стоило просто позвать стражу, и Еша вышвырнут отсюда, как полное ничтожество, уберут, как тот внезапно выпавший снег, досадный и совершенно ненужный.

В конце концов все, как я и думал, закончилось плохо, но из-за совершеннейшего пустяка. Кто-то из толпы узнал в Еша человека, который строил дома из снега в поле у оливковой рощи. В тесной толпе, сквозь которую мы пробирались, узнавшие Еша стали показывать на него один другому, а стоило нам замешкаться на мгновение, как Еша сразу же оказался в центре внимания. Тут кому-то пришла на память шутка Еша, припомнили, что он говорил, будто может построить храм за несколько часов. Кто-то в толпе, услышав такое, почел себя оскорбленным в лучших чувствах. Кто-то вслух сказал: «Кощунство!» В возбужденной, как улей, массе людей достаточно было этой случайной шутки, чтобы завязалась перепалка. И вот уже люди кричали — каждый о своем, стоя в давке, страдая от гнетущей атмосферы тотального контроля со стороны римлян и самарян, само присутствие которых воспринималось евреями как надругательство над святыней.

Кто-то не выдержал давки и, потеряв сознание, упал; толпа беспорядочно задвигалась, люди толкали и пихали друг друга, стараясь высвободить себе немного свободного пространства, боясь быть раздавленными колеблющейся толпой. Казалось, вот-вот всех поглотит хаос. Вдруг внезапно за моей спиной раздался вопль, кто-то выл как зверь — у Андрея начался припадок падучей. Люди шарахались от него, стараясь уберечься от осквернения, а его брат, схватив его в охапку и прижав к себе, изо всех сил пытался удержать несчастного и успокоить. Кто-то, наоборот, протискивался к нам поближе, чтобы увидеть, что происходит. Стражники же решили, что беспорядки наконец-то разразились, и, спрыгнув вниз со стен и колоннады, бросились усмирять толпу.

Солдатам понадобилось всего несколько мгновений, чтобы проложить свой путь через толпу и оказаться рядом с нами. По мере их приближения шум толпы нарастал: солдаты находились по эту сторону заграждения — немыслимо! Не обращая внимания на протестующие возгласы, стража, потрясая дубинками, двигалась вперед. Я плохо помню, что случилось потом. Каким-то образом солдатам удалось отрезать нас с Еша и еще нескольких человек от людской массы. Толпа отпрянула, затем кто-то из воинов решительно направился к Андрею; Симон, подумав, что брату грозит опасность, мгновенно сбил его с ног. И тут же на нас навалилась целая куча солдат. Последним моим ощущением был сильный удар по голове, затем все смешалось, заплясало и погрузилось во тьму. Тело с заломленными за спину руками тащат куда-то почти волоком, кажется мое. Потом кровавая пелена, слух улавливает лишь приглушенный гул. Какое-то хныканье, доносящееся из-за моей спины, настойчиво лезет в уши — голос Арама, насмерть перепуганный, умоляющий о чем-то. Тупой звук удара. Тишина. В конце концов ворота храма остаются позади, площадь исчезает из поля зрения. «Мы в крепости», — мелькает мысль.

Сердце тяжело бухает в груди. Кажется, что все случившееся никогда не происходило, так как в этом нет абсолютно никакого смысла. Но твердые холодные камни вполне реальны. Я чувствую грубую брусчатку под ногами, вижу солдат, проходящих мимо, мои ноздри улавливают вонь, исходящую от них, я слышу шарканье ног и бряцание лат. На какое-то мгновение мы попадаем в яркое пятно дневного света, падающее из проема внутреннего двора, но тут же он сменяется полумраком. Солдаты входят в узкий коридор, я вижу неровные стены из грубого камня; коридор настолько тесен, что солдатам приходится постоянно наклоняться, чтобы беспрепятственно двигаться вперед. Я чувствую отвратительный запах, а масляные лампы, установленные вдоль стен, делают мрак едва ли не более непроглядным. Мы спускаемся, — кажется, собираемся совершенно исчезнуть с лица земли. Стены здесь покрыты влагой. Чем дальше мы продвигаемся, тем непереносимей становится вонь. Я вдруг вспомнил, что ворота, ведущие к Храмовой горе, называются Крысиными. Понятно теперь, почему у них такое название: крысы здесь — реальность. Я слышу их запах, висящий в спертом воздухе, чувствую царапанье их когтей, вижу их возню в узком, как шахта, проходе, у нас под ногами.

Мы остановились. Место, куда нас привели, было похоже на пещеру, выдолбленную в каменистой почве. Оно освещалось парой ввинченных в стену коптящих ламп, чад от которых заполнял все пространство пещеры. Первый раз, с тех пор как солдаты схватили нас, нам дали передышку. Я воспользовался остановкой, чтобы посмотреть, что с остальными — с Еша, Арамом и двумя Симонами. Хуже всего дело обстояло с Еша. Разорванное, кровоточащее ухо было не единственной его раной, я разглядел багровый вздувшийся рубец у него над бровью. Он был первым, кто овладел собой; уже через несколько мгновений он обратился к стражникам и, глядя им прямо в лицо, сказал по-гречески: