Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости - Марта Нуссбаум

Возможно, потому что стыд сам по себе вездесущ и порождает защитные стратегии. Точно так же как отвращение, которое люди испытывают к своим собственным телесным жидкостям, проецируется на тела других – не мы, а они плохо пахнут и напоминают животных. То же самое происходит со стыдом. Если доминирующей группе удастся успешно установить социальную норму «нормальности» и заклеймить стыдом другие, менее влиятельные группы, то они тем самым защитят себя от болезненного опыта столкновения с собственным несовершенством.

Психологи обнаруживают исток стыда еще в младенчестве: наряду со страхом, это одна из самых ранних эмоций[580]. Похоже, что стыд – реакция на непреодолимую боль беспомощности в отличие от периодов всемогущества или целостности, подобных симбиозу младенца с телом матери до рождения. Иногда младенцы испытывают своего рода блаженную целостность или завершенность, которая повторяет опыт, полученный до рождения. Однако большую часть времени они испытывают ее отсутствие и не имеют навыков для обеспечения того, в чем они нуждаются. С одной стороны, жизненный цикл и родительское внимание побуждают младенцев чувствовать всемогущество, ощущать себя центром Вселенной – «Его величество младенец», говоря словами Фрейда. Но в то же время они остро осознают (и когнитивная зрелость совсем маленьких детей становится нам все более понятной), что они физически неспособны достичь желаемого блага. В результате ребенок испытывает стыд за само состояние беспомощности. Это то, что мы могли бы назвать «нарциссическим поражением»[581].

Некоторые люди на протяжении всей жизни продолжают требовать такого нарциссического контроля и особого отношения к себе, которого младенцы обычно требуют лишь на время. Они не будут удовлетворены до тех пор, пока не станут абсолютным центром вселенной. (Рассказчик Пруста – один из печальных примеров этого атрофированного инфантильного состояния.) Некоторые люди, напротив, отказываются от этого требования в пользу заботы и взаимности, а также в пользу приобретения знаний и умений, поскольку они снижают мотивацию порабощать других[582]. Но раз уж даже самый умелый человек все еще беспомощен во многих отношениях и, будучи смертным, остается беспомощным в самом важном отношении, детский стыд никогда полностью не проходит. Стыд за реалии человеческой жизни – это эмоция, которая постоянно сопровождает тех, кого нельзя назвать глупыми, если только не смириться с этими реалиями, чего нельзя сделать, не впадая в отчаяние. антропоотрицание и является источником многих бед, мы можем признать в себе животное начало, в то же время не желая умирать и страдать, а это значит, что постоянный стыд за беспомощность – это не просто результат несовершенных социальных учений, но, по крайней мере до определенной степени, рациональная реакция на то, как обстоят дела.

Как этот базовый стыд (который мы можем назвать «примитивным стыдом») влияет на социальный стыд? Нам не обязательно иметь мнение по этому вопросу, чтобы заметить и выразить сожаление по поводу повсеместного социального осуждения меньшинств, которое мы можем объяснить в духе Ирвинга Гофмана как следствие социальной тревоги. Но подумать над этим вопросом полезно. Если все мы (что кажется верным) в какой-то степени стремимся к идеальному состоянию отсутствия беспомощности, которого никогда не достигнем, а потому стыдимся своей уязвимости, – это действительно помогает объяснить, почему в большинстве обществ стигматизации подвергаются пожилые люди и люди с ограниченными ментальными и физическими возможностями здоровья и почему стигматизация других меньшинств подразумевает приписывание им полуживотной природы.

Стыд препятствует всеобъемлющему состраданию несколькими способами. Во-первых, и это наиболее очевидно, стыд делит людей на взаимно враждебные группы. Но враждебность – это еще не конец истории: клеймение стыдом не похоже на вражду между двумя фракциями, поскольку оно затрагивает саму суть того, как люди ощущают себя. Если я виг, а виги и тори яростно враждуют друг с другом, мы все еще можем продолжать считать себя и друг друга равными и полезными гражданами. Клеймение, однако, наделяет пристыженного тем, что Гофман называет «испорченной идентичностью», то есть приниженным статусом, который, скорее всего, психологически будет ощущаться как отсутствие полноценного самоуважения. Но даже когда психика заклейменного стыдом человека может защитить себя, нет сомнений в том, что его социальная идентичность придает ему ничтожный и униженный статус. Тот, кто пытается заклеймить стыдом, учитывая непостоянство этой стигмы, скорее всего, будет очень сильно беспокоиться и пребывать в нестабильном состоянии, что тоже может мешать его полноценному самоуважению.

С точки зрения нашего анализа сострадания, стыд и клеймение разрушают эвдемонистическое суждение, помещая одних людей в один круг забот, а других – в другой, причем весьма надолго, что вряд ли легко поддастся социальному исцелению. По схожим причинам стыд влияет на суждения о вероятности самому страдать так, как страдает другой, и на опыт сопереживания. Стыд может даже отразиться на суждениях о важности и невиновности: когда что-то плохое случается с пристыженной группой, доминирующей группе это кажется менее плохим, если они уже видят в этих людях низменных полуживотных, и они с большей вероятностью поверят в то, что подобное несчастье – это то, чего заслуживают эти недостойные люди. Поэтому многие ужасные и гротескные случаи социального исключения и преступлений против меньшинств даже не признаются преступлениями (линчевание, изнасилование в браке, социальное исключение людей с ограниченными возможностями здоровья из школьного образования), потому что считается, что такое отношение – это то, чего они заслужили в силу своей низкой природы, или даже что они «сами напросились», будучи теми, кем они являются.

Стыд выполняет здоровую функцию в социальной жизни, когда он не разделяет и стигматизирует, а побуждает людей к более высоким достижениям. Мы можем вспомнить, как Неру, работая с крестьянами, испытывал стыд за роскошь, которой он раньше наслаждался. Конструктивный стыд, скорее всего, будет направлен на самого себя и будет частью проекта самосовершенствования. Так, Неру, стыдясь своего гедонизма, в то же время дистанцируется от него и обретает новые ценности. Стыд особенно полезен, когда он коллективный; например, когда общество испытывает стыд из-за своих худших черт, таких как сексизм или расизм (и неслучайно из-за своей склонности стыдить и унижать других и быть равнодушным к их страданиям). Однако гораздо чаще стыд разрушает социальное единство, в результате чего общество полностью теряет полезный вклад тех, кого стыдят.

Очевидно, что закон имеет решающее значение для ограничения ущерба, причиняемого стыдом. Когда общество определяет правила и привилегии всех граждан как равные и действительно вкладывает энергию в обеспечение этого равенства, пагубные последствия стыда ощущаются в меньшей степени. Кроме того, все общества могли бы приложить большие усилия для открытия пространств, в которых ранее пристыженные группы могут появляться на публике с полным достоинством. Тем не менее пагубная динамика социального порицания, вероятно, сохранится даже в мире равных прав, угрожая хорошим политическим принципам и их эмоциональной основе. Поэтому теперь нам нужно спросить, какие шаги может предпринять общественная культура, чтобы облегчить бремя стыда и воспрепятствовать враждебному порицанию. Среди бесчисленных примеров я сосредоточусь на незавершенной борьбе Индии против стигматизации людей по кастовому признаку и на улучшении положения людей с ограниченными возможностями здоровья в Соединенных Штатах.

Амбедкар и борьба с кастовым делением

Главным автором проекта индийской Конституции был Б. Р. Амбедкар (1891–1956), далит (ранее их называли «неприкасаемые») из общины махаров – касты, к которой в Бомбейском президентстве, где он жил, относились как к неприкасаемым. Эта группа была и остается многочисленной, составляя около 10 % населения этого региона. В древние времена махары были буддистами, и сейчас (после обращения Амбедкара в буддизм) большинство из них снова стали буддистами, перестав себя идентифицировать как махары. Когда Амбедкар был юн, община была вынуждена жить на окраинах деревень, выполняя различную черную работу – мели полы, чинили стены и в том числе вывозили трупы.

Детство самого Амбедкара было сравнительно не затронуто стигматизацией, поскольку его отец служил в армии Британской Ост-Индской компании, где получил высокое звание. Какую бы вину мы справедливо ни возлагали на эту компанию, мы также должны отметить и ее позитивный вклад, который сделал замечательную юридическую и политическую карьеру