Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

Уже долгое время прошло с той поры, как я в последний раз разговаривал с кем-то, кто знает, что такое холодная погода, смена времен года, приход весны, великолепие лета, мрак Рождества и бело-синие ландшафты. Город в тропиках, где на квадратную милю приходится по двести тысяч человек, несколько отличается от местности, где в порядке вещей температура в десять градусов ниже нуля, а на квадратную милю не наберется и десятка жителей. Если бы я мог импортировать тишину, холод и спокойствие моей юности в Рио, то был бы самым богатым человеком в Бразилии. Возможно, конечно, что я и так здесь далеко не самый бедный.

На протяжении многих лет я говорил с массой американцев, приезжающих сюда, и порой упоминал о том, что отец мой был фермером. Я заметил, что чем больше проходит времени, тем дольше они глазеют на меня подобно оленям, парализованным светом дуговой лампы. Они еще не спрашивают, что это такое, но большинство из них никогда ни одного фермера в глаза не видели.

Я считаю, что работа на земле значительнее, чем простая сумма ее частей. В некоторых отношениях она подобно выращиванию ребенка. Надо трудиться, рассчитывать и мириться с тем, что выходит. Сеять, жать и постоянно следить как за землей, так и за погодой. Интеллектуалы с ходу говорят мне, что мои воспоминания о ранних годах жизни романтизированы временем, но я помню многое, о чем они просто не могут знать, и в этих вещах я совершенно уверен, потому что испытал их на своей шкуре.

В конце концов всех нас вынудили покинуть ферму, но хотя времена, пока мы там оставались, становились все более трудными, то была лучшая жизнь, какую я только могу вообразить.

Самым близким к тому, что я тогда знал, представляется мне жизнь здешних рыбаков. Изо дня в день выходят они в море, чтобы вытянуть из него невод рыбы, которую затем продают и которой питаются. Они никогда не разбогатеют, но никогда не будут лишены красоты моря. Они упражняются в профессиональных навыках, вобравших в себя старые как мир секреты мастерства рыбной ловли. И мир может заниматься чем угодно. До тех пор, пока у рыбаков есть дело, мир не кончится.

У нас было семьдесят акров на плато над Гудзоном к северу от Оссининга. Ровная земля в такой близости от реки встречалась не часто, а то был особо прелестный участок, с огромными дубами, росшими в оврагах между полями, и видами на горы и реку. Мы выращивали кукурузу, яблоки, овощи и заготавливали сено для двадцати своих молочных коров. Малышом я ездил в телеге с отцом на пристань в Спарте, где мы грузили свой урожай на колесный пароход. Когда я подрос, мы начали отправлять свои товары поездом, затем грузовиком, но рынком нашим всегда был Нью-Йорк со всеми своими ненасытными покупателями.

Поначалу мы могли соперничать с неизмеримо более производительными фермами Среднего Запада и даже Калифорнии, поскольку наша продукция была более свежей. Но по мере того как улучшалась доставка грузов и появлялось все больше и больше машин, изменявших технологию обработки почвы, огромные фермы в других частях страны смогли предлагать более привлекательные продукты питания и снижать свои цены в той же мере, в какой мы поднимали наши.

С самого своего рождения я наблюдал, как отец мой терпел неудачи. Сначала он не хотел этого признавать. Затем допустил, что нас ждут тяжелые времена. Когда тяжелые времена не пожелали смягчиться, он стал во всем винить себя и начал трудиться едва ли не усерднее, чем это вообще возможно для человеческой природы. Когда и это не остановило снижения нашего достатка – помню, с каким вожделением набрасывался я на вареную картошку и какое чувство испытывал после того, как съедал крошечный кусочек мяса на обед, – он попытался прибегнуть к новой стратегии. Неожиданно мы стали выращивать разного рода странные нежные экзотические фрукты и овощи, вернее – пытались выращивать: малину, цикорий, заморские дыни. Эти культуры были капризны, ранимы, и убирать их надо было мгновенно, а в противном случае они портились. Вскоре мы вернулись к привычным посевам, а потом стали возникать проекты – санаторий, часовая мастерская, рубка льда на продажу, содержание конюшни. Некоторые, возможно, и сработали бы, но он ни одного из них не опробовал: он не думал, что располагает достаточным временем, чтобы за них приниматься, да и в любом случае он не был тем человеком, который мог бы за такое взяться. Как и я, он понимал тщету любого успеха, и сердце его не лежало к участию в подобных играх.

Так что он постоянно прогорал, и чем больше он прогорал, тем сильнее я его любил и тем лучше понимал. В девять с половиной лет все, что я знал, была любовь, смешанная со стыдом, а поскольку у самого меня не было сил, не было еще даже дремлющих сил, я и не помышлял за него отомстить. Я знал только ни с чем не сравнимую привязанность, которую испытываешь к тем, кого любишь, когда они терпят неудачи.

И все же, когда мне было восемь, я научился управлять запряженной в плуг лошадью и со скрытой радостью занимался этим на протяжении долгих и трудных дней, потому что отец во мне нуждался. Земля отдает обратно более или менее столько, сколько в нее вложишь. Изменения коснулись отнюдь не земли, не сущности того, что мы делали, и не качества урожая, но всего остального в мире. Мы понимали это. Даже я это тогда понимал.

Великие проекты так никогда и не были опробованы, и отец продолжал обрабатывать землю. Зимой он убирал снег, занимался малярными работами и колол дрова. Мать подрабатывала шитьем и обычно начинала строчить свои блузки, когда еще даже не рассветало, в жгучем холоде, при свете лампы.

Мы с отцом тоже вставали до рассвета. Требуется немалое время, чтобы подоить двадцать коров, если у вас нет доильного аппарата, а потом надо еще их покормить, почистить стойла и выгнать наружу, если на дворе не слишком холодно.

После завтрака мы с отцом уходили – он шел продавать молоко, а потом отправлялся на какую-нибудь работу, а я шел в школу. Мать же, помимо двухмильного похода в городские магазины и возвращения с покупками, весь день работала дома – занималась готовкой, уборкой и своим шитьем.

Если не считать занятий в школе, то короткое время перед обедом было всем, чем я располагал, чтобы выучить уроки. Обед начинался в пять и заканчивался в половину шестого. Пока мать мыла посуду, мы с отцом ухаживали за коровами. Потом подкладывали в печь побольше дров и зажигали на кухонном столе керосиновую лампу.

Согнувшись над огромной доской, обтянутой зеленым войлоком, отец чинил часы. Он мог наладить любой механизм и был известен этим с самого детства. Поначалу он занимался этим безвозмездно, но вскоре починка часов стала приносить доход. Он пользовался двумя подносами с инструментами и тремя лотками с запасными колесиками и винтиками, и лампа должна была гореть ярко.

Мать шила, укладывая готовые блузки в тонкие деревянные ящики, снаружи красные, хотя, в зависимости от магазина, иногда это были голубые картонки с золотыми литерами. Даже в начале пятидесятых я не мог пройти мимо старых универмагов в Нью-Йорке, чтобы не почувствовать печали в сердце. Когда я смотрел в их освещенные витрины, вид теплых интерьеров уносил меня в то далекое время, к тем людям, к которым я все сильнее привязывался по мере того, как между нами становилось больше лет и миль. Матери тоже требовался яркий свет, потому что она занималась тонкой работой и ее стежки должны были располагаться равномерно и быть идеально прямыми.