Трон и плаха леди Джейн - Элисон Уэйр

— Уже почти шесть, сударыня, — напоминает она мне.

А я и забыла. Я обещала быть на крестинах у Андерхиллов.

— Нужно торопиться, — говорю я, беря свой молитвенник. Однако, открыв дверь спальни, обнаруживаю, что путь мне преграждают стражи.

Я в заключении.

Тауэр, Лондон, 20 июля 1553 года.

Передо мной стоит маркиз Винчестер.

— Сударыня, по требованию королевы Марии вы должны передать мне корону Англии, а также драгоценности из королевской казны и другие регалии, как и другое имущество Тауэра, по праву принадлежащее нашей законной государыне, такие, как меха, часы и портреты.

— Сир, они в вашем распоряжении, — говорю я ему. — Они мне никогда не были нужны.

Он не обращает внимания на мои слова.

— Комендант Тауэра, сэр Джон Бриджис, ознакомит вас с условиями вашего заключения, — заканчивает он, затем коротко кланяется и выходит из комнаты, с поспешностью, граничащей с неприличием.

Вскоре является и сам комендант — вежливый и добродушный человек лет пятидесяти с лишним. Ему явно не по душе исполнять обязанности тюремщика пятнадцатилетней девочки, и он лично мне сочувствует. Но, как ранее объяснил Винчестер, меня держат взаперти не столько за то, что я совершила — поскольку королева, в милости своей, понимает, что меня использовали дурные люди, — сколько за то, что я есть я.

— Ее величество опасается, — говорил он, — что вы можете стать символом протестантских мятежей, когда радость по поводу ее восхождения на престол утихнет. И посему вы пока останетесь в Тауэре.

Тауэр, Лондон, 20 июля 1553 года.

Комендант снова пришел повидать Джейн. Она кажется такой маленькой и хрупкой, стоя у своего стола в простом черном платье и капоре, сжав крохотные детские ручки. Не в первый раз я удивляюсь, как это дитя можно считать преступницей.

— Добрый день, сударыня, — говорит сэр Джон.

Это большой, грузный мужчина, но с виду довольно мирный. Возможно, работа у него не из приятных, но лицо доброе.

— Добрый день, сэр Джон, — отвечает Джейн робким голоском. — Мне идти в тюрьму?

Кто-то и где-то уже произносил эти слова. Мне ни в жизнь не вспомнить, кто и когда их произнес, но мне они не нравятся. Сейчас это не важно. Это подождет. Прошу тебя, Боже, пусть комендант скажет, что о тюрьме речь не идет.

— Вовсе нет, сударыня, — говорит он. — Вы будете располагаться у мастера Партриджа, тюремщика Тауэра, и миссис Партридж. У них удобный дом по соседству с моей квартирой, видом на Тауэр-грин и церковь Святого Петра-в-оковах. И вы сможете взять туда фрейлин, что прислуживают вам.

На лице Джейн явственно написано облегчение. Мы обе боялись, что будет гораздо хуже.

Тауэр-грин. Ну да. Это же была Анна Болейн. Это она спрашивала, идти ли ей в тюрьму. Она встретила свою смерть здесь, на Тауэр-грин, и ее обезглавленное тело лежит в безымянной могиле в церкви.

Комендант выводит меня из комнаты.

— Временами мне совсем не нравится моя служба, — говорит он мне, когда мы оказываемся с ним вдвоем за закрытой дверью. — Она же просто дитя. Такая маленькая и хрупкая. Еще и ученая, как я слышал, но сам-то я не большой ценитель наук. От них у девочек заводятся разные идеи. И все же, судя по всему, она ведет себя благопристойно и добродетельно.

— Так и есть, сэр Джон, — отвечаю я. — Она хорошая девочка, во всех отношениях, и ее со злым умыслом использовали дурные люди.

— Ну, этого я не знаю, — уклончиво замечает он. — Мне не по чину судить своих подопечных. — Его лицо внезапно смягчается, и он прибавляет почти шепотом: — Я горжусь тем, что я примерный семьянин, и меня возмущает трусость родителей леди Джейн, которые бросили ее. И конечно, я не поверю, что девочка виновна в измене. Сомневаюсь, что она отвечает за деяния, на которые ее толкнули. Я хотел уверить вас, что буду к ней добр, пока она у меня на попечении, так что не бойтесь. Но помните — никому ни слова. Я вам ничего не говорил.

Возвращаясь к Джейн, я чуть не плачу и молю Бога, чтобы королева проявила такую же проницательность и сострадание, как и ее комендант.

Тауэр, Лондон, 20 июля 1553 года.

Святой Петр-в-оковах. И я здесь все равно что в оковах, хотя и в невидимых. Быть ли мне когда-либо снова свободной? Сэр Джон Бриджис сопровождает меня в дом тюремщика. Когда мы идем мимо Тауэр-грин, я вспоминаю, что на этой лужайке были обезглавлены Анна Болейн и Екатерина Говард. Теперь их тела лежат внизу в часовне. По своей воле я бы не выбрала такой вид из окна.

И все же моя судьба могла быть гораздо хуже. Меня могли бы запереть в темном, сыром подземелье.

— Мне позволено иметь при себе слуг? — осведомляюсь я.

— Леди Трокмортон будет вашей фрейлиной, при вас останутся миссис Эллен, миссис Тилни и паж. Боюсь, что остальные уже распущены. Благодаря своему титулу, вы будете находиться на особом положении в доме Партриджа, жить со всеми удобствами.

— Королева очень добра. Я не заслуживаю от нее такой милости, — смиренно замечаю я. — Скажите, сэр Джон, позволено ли мне иметь книги и письменные принадлежности, чтобы я могла продолжать свои занятия?

— Это я вам устрою. Ваши фрейлины принесут одежду и другие личные вещи из дворца.

— Мне очень мало нужно, — говорю я. — Не больше, чем любому простому смертному.

Я показываю ему молитвенник, который несу в руках, подарок Гилфорда, в переплете из черного бархата.

— Сэр Джон, вы не могли бы сказать мне, что со мною станется? — спрашиваю я. Мне отчаянно хочется узнать.

— Не могу, сударыня, — печально отвечает несчастный комендант. — Я и правда не знаю. А если бы знал, то не имел бы права сказать вам без особых санкций. Советую вам жить одним днем и положиться на Господа. Пусть все утрясется. Затем, может быть, что-то и прояснится.

Я понимаю, что больше мне ничего от него не добиться. Спрашиваю, что стало с Гилфордом и его матерью.

— Они оба в заключении, а изменник Дадли вскоре присоединится к ним здесь в Тауэре.

— Могу я знать, где содержится мой муж?

— В башне Бичем-тауэр, вон там. — Он указывает на мрачное старинное сооружение серого камня, грозное с виду и, несомненно, промерзающее зимою насквозь.

Заключение в этой башне — поистине суровое наказание, даже без угрозы казни. Ибо это наверняка ожидает Нортумберленда, если не Гилфорда. И все-таки разве не был он, подобно мне, орудием, которое использовали амбициозные и нечестные люди?

Я с трепетом думаю — хотя, наверное, это объяснимо, — не отправят ли меня на плаху за не подлежащую сомнению измену. Здравый смысл принуждает думать иначе, но всю прошлую ночь я не сомкнула глаз от страха, ибо в темные ночные часы до меня дошел весь ужас моей ситуации.