Зрелость - Симона де Бовуар

На площади Монпарнас — потасовка. Одна женщина обозвала какого-то человека иностранцем, он обругал ее; люди запротестовали; солдат муниципальной гвардии хватает человека за волосы; толпа снова протестует; солдат выглядит растерянным и разгоняет людей; в целом они, похоже, осуждают такую враждебность против «иностранца».

Вечером тащусь с Жеже в кафе «Флора»; люди все еще говорят, что не верят в войну, но вид у них мрачный. Человек из издательства «Ашетт» рассказывает, что его грузовики реквизировали, и все книготорговцы метро оказались вдруг без работы. Мы идем вверх по улице Ренн. Фиолетовые и синие фары в ночной тьме — это красиво. В «Доме» полицейский спорит с управляющим, который дополнительно занавешивает окна плотными синими шторами. Я вижу Познера в солдатской форме и венгра. В одиннадцать часов кафе закрывается. Люди задерживаются на краю тротуара, никому не хочется возвращаться домой. Я иду ночевать к Жеже. Пардо дает мне таблетку, и я засыпаю.

4 сентября.

С почты я звоню в лицей Мольера; чтобы позвонить, требуется предъявить удостоверение личности. Такси найти трудно, нужно дождаться момента, когда люди из него выйдут, одно я подхватываю на вокзале Монпарнас. Директриса лично снимает мерки с моего лица и дает мне противогаз маленького размера, объясняя, как с ним обращаться. Я иду со своим цилиндром через плечо. Встречаюсь с Жеже на вокзале Сен-Лазар и возвращаюсь в метро, там огромная очередь, поезд не останавливается на многих станциях, это производит странное впечатление. Я выхожу на Сольферино и иду писать письма в кафе «Флора». Появляются Пардо и его друг из «Ашетт». Он рассказывает историю «волонтеров смерти»; это изобретение Перикара, автора лозунга «Вставайте, мертвые!»: он обратился с призывом ко всем хромым и страдающим базедовой болезнью, которые, теряя жизнь, ничего не потеряют, чтобы они отдали ее родине. Он прочитал нам одно письмо, полученное Перикаром: «Мне тридцать два года, одна рука, один глаз, я думал, что моя жизнь не имеет больше смысла, но вы восстановили мою связь с ней, сделав для меня понятным все величие слова: Служить». Автор письма просит, чтобы использовали также полупомешанных. Тем временем управляющий объявляет, что завтра «Флора» закрывается: жаль, это была славная маленькая querencia[94]. Забавно видеть людей в военной форме: во «Флоре» Бретон — в офицерской; в «Доме» Мане-Кац — в солдатской прошлой войны.

Венгр садится напротив меня и, торжественно заикаясь, сообщает, что собирается идти добровольцем. Я спрашиваю его почему, и он неопределенно разводит руками. Полупьяный, полупомешанный авиатор с достоинством говорит ему: «Месье, позвольте предложить вам стаканчик». Они пьют коньяк и рассуждают об Иностранном легионе; венгр не хотел бы оказаться вместе со сбродом. Авиатор говорит о воздушных налетах; в газ он не верит, скорее уж в бомбы с жидким воздухом; он советует спуститься в укрытие. Все говорят о тревоге грядущей ночью, никогда Париж не был таким темным. Ночевать я опять иду к чете Пардо.

Ночью Жеже входит ко мне в комнату: сирены. Мы подходим к окну. Под прекрасным звездным небом люди спешат в укрытия. Мы спускаемся до каморки консьержки: она уже надела свой противогаз; мы возвращаемся наверх, уверенные, что тревога ложная. Четыре часа утра; я вновь засыпаю до семи часов: меня разбудил будильник. Люди выходят из укрытий; у двух женщин в цветных домашних халатах вокруг головы полотенца, видимо, вместо противогаза. Какой-то тип, проезжая на велосипеде с противогазом через плечо, кричит: «Ах, мерзавцы!»

5 сентября.

В газете сообщается, что «на фронте постепенно начались контакты». Как это чистенько и вежливо! Пардо и Жеже собирают чемоданы. Подходит молоденькая ассистентка режиссера, которую они берут с собой, волосы у нее растрепаны, она утверждает, что женщины больше не красятся, не причесываются, и это похоже на правду. Она рассказывает, что позавчера на железной дороге в Обре произошла страшная катастрофа: сто двадцать погибших, и что на дорогах корежат друг друга множество машин.

Второго сентября вечером письмо от Сартра из Нанси. В «Дом» заглядывает Кислинг в военной форме; Фернанда Барре — бывшая жена Фудзиты — останавливает его: «Ну что, старина, приходится надевать это во второй раз!» Табуи в «Эвр» по-прежнему оптимистична: войны не будет.

Указ относительно немцев, проживающих во Франции: их отправят в концентрационные лагеря. На магазинах «Унипри» объявления: «Французский торговый дом. Французское руководство. Французские капиталы».

«Флора» закрыта. Я сажусь на террасе кафе «Дё Маго» и читаю «Дневник» Жида от 1914 года; много схожего с настоящим временем. Рядом со мной Аньес Капри, Соня и ее смуглая подруга. Они спешат покинуть Париж. Капри собирается уехать в Нью-Йорк. Все с тревогой говорят о вчерашней ночной тревоге. Рассказывают, что немецкие самолеты пересекли границу с разведывательной целью. Все это малоинтересно, разве что красочно. Пока еще не ощущается, что это действительно война; все ждут: чего? Ужаса первой битвы? В настоящий момент все происходящее похоже на фарс: напыщенные люди с противогазами, кафе с замаскированными окнами. Сообщения ни о чем не говорят: «Военные операции проходят нормально». Есть ли уже убитые?

Как медленно, с утра до вечера, дни скользят к бедствию; медленно, так медленно. Площадь Сен-Жермен-де-Пре мертва под солнцем, мужчины в спецовках перекладывают мешки с песком; какой-то человек играет на маленькой флейте; торговец продает арахис.

Я ужинаю с венгром на террасе бульвара Монпарнас; я пью много красного вина, потом аквавит в кафе «Викинги», похожем на склеп. Венгр объясняет мне, что он записался добровольцем, потому что не может ни вернуться в Венгрию, ни добиться во Франции приличного положения. Он делает мне признания относительно своей сексуальности и в конце концов наводит на меня смертельную скуку. Я возвращаюсь к себе. Девушки поджидают клиентов с противогазами на боку.

Меня разбудили взрывы. Я выхожу на лестничную площадку. «Это пулеметы», — кричат мне. Сирены выли часом раньше. Я одеваюсь, спускаюсь, ничего больше не слышно, и я поднимаюсь спать.

6 сентября.

Читаю газеты в «Трех мушкетерах». В «Марианне» больше никаких кроссвордов: все игры такого рода запрещены из опасения условного кода. Внезапно опускается металлическая штора, и люди выходят: сирены. Люди, очень спокойные, собираются на улице маленькими группами. Я возвращаюсь в отель: хозяйка продолжает мыть посуду, а я читаю Жида у себя в номере, а после окончания тревоги — в «Доме». Согласно «Пари-Миди», настоящих сражений на нашем фронте пока еще нет. Фернан говорит, что эта война кажется ему войной-розыгрышем, мнимой войной, очень похожей на настоящую, но внутри пустой. Продлится ли это?

7 сентября.

Я нежно привязана к этому перекрестку Монпарнаса: его полупустым террасам кафе, лицу телефонистки «Дома»; я чувствую себя в тесном кругу своих, и это ограждает меня от тревоги. Я пью кофе, читая Жида, и какой-то тип с немного выпученными глазами, которого мы часто видели в «Доме», обращается ко мне: «Видеть кого-то, читающим Андре Жида! Можно подумать, что великой глупости не существует!» Он рассказывает мне, что вчера на террасе «Дома» жена Бретона устроила скандал, крича изо всех сил: «Эта сука, генерал Гамелен!» Его зовут Адамов, он немного знает сюрреалистов.