Люди Солнца - Том Шервуд

Теперь, когда состоялось моё признание, надеясь, что его расценят как идущее от доброго сердца, в качестве ответного дара за этот ручеёк я предлагаю то единственное, на что сегодня способен: ночью, – хотя и не поздно, часов в одиннадцать, – я сыграю на крыше эту поющую девушку и моё вынужденное странное, половинчатое свидание с ней. И если кто-то станет кричать из окон, укорять меня за нарушение предсонной тишины, швырять на голос Лисы картофелинами, мягко подскакивающими на тёплой после солнечного дня черепице – я буду рад: если слышат эти милые горожане – значит слышно и ей».

«О любезный и загадочный Барт! Когда я поднялась с корзиной тяжёлого мокрого белья, то в первый миг приняла исписанные листы за чьё-то вымокшее письмо, которое повесили на моей верёвке, чтобы укромно от чужих глаз просушить. Я аккуратно сняла их с верёвки, как белые перья, и отнесла к чердачному окну, чтобы просушить и вернуть потом на место, освободившееся после сушки белья. Но когда я положила, вернее, поставила этот белый бумажный клин вертикально, строчками к солнцу, передо мной мелькнули слова: "Я почувствовал в себе магию. Музыка была моим сердцем, дыханием, кровью". И я на одном дыхании прочитала всё. Потом, с колотящимся сердцем, растянув кое-как простыни, я убежала вниз, в свою комнатку, и стала, как никогда и ничего прежде, с мучительным нетерпением ждать темноты. Часов у меня нет, вернее, есть одни, внизу, в гостиной у моей тёти, но я ночью туда не спускаюсь. Так вот, часов у меня нет, но вдруг я услышала высоко, над домом, голос скрипки и поняла: одиннадцать. И так я лежала у окна, на таком же, наверное, как и в чердачном чулане, дощатом одре, и замирая, слушала, слушала! А потом плакала, плакала и шептала: "Лиса! Ах, какое ты чудо, Лиса!"

Я никогда, никогда не чувствовала подобного потрясения моих чувств. Пение скрипки – наверное, самое прекрасное, что из прекрасного вообще может быть. Горячо благодарю, любезный Барт, за эту радость, к слову – довольно редкую в моей жизни. Милиния.

P. S. С искренним восхищением!»

«О как же я благодарен за столь добрые слова, Милиния, драгоценная!

Я безмерно счастлив уже тем, что ты ответила на моё письмо, которое в мире людей посчиталось бы по меньшей мере недолжным. Но ещё и горячую, остро-щемящую искру высекла во мне твоя корзинка, которую накрывало письмо. Никогда, никогда в жизни я не пробовал до такой степени вкусную печёную кукурузу! И хлеб, почти свежий, посыпанный крупною солью! И стеклянный штоф с простою водой, с трогательной аккуратностью одетый в салфетку! Те, кто заставляют тебя до такой степени утруждать руки работой (я видел, как ты, подняв для развешивания очередной простыни, со стоном бросала их, чуть приседая на колени, и минуточку отдыхала), – те, конечно, подобно прочим бессердечным богатеям, питаются обильно и прихотливо. Здесь же, в трогательной простоте твоего подношения, чувствуется несомненная жертва: ты, конечно, принесла мне весь свой завтрак! Потому – ничего не поделаешь – вода и всё прочее оказалось немножечко горьким: мне было понятно, что я тебе причиняю ущерб. Но я съел всё до последней крошки, хорошо понимая, что иной ход событий тебя привёл бы к печали.

Сообщаю тебе, что от твоего простого хлеба я испытал столь мощное кипение сил, что немедленно взял Лису и побежал играть в порт, чтобы заработать на достаточно приличные башмаки и камзол. А также на кналлеры, сыр и бутылку пусть даже самого простого вина: теперь не смогу жить, не думая о том, как возместить твою ароматную, жгучую, золотистую кукурузу».

«О добрый Барт, как неправильно говорить об ущербе! Мои сердце и разум кричат мне, что следует отдать всё-всё, что я имею, человеку, принёсшему в мир такое волшебство! И все остальные должны чувствовать то же. Когда мастер, способный устраивать сияние волшебства, идёт добывать пропитание – мир перестаёт быть Божьим созданием! Его тогда кто-то грубо перековеркал! Возвращайся скорей, Барт. Я согласна и голодать, чтобы ты мог четверть часа после одиннадцати играть на крыше. Милиния.

P. S. А завтрак был вовсе не весь! Я оставила себе сушёный финик».

«Милиния, милая моему сердцу!

У меня радостное событие, и я спешу этой радостью с тобой поделиться. Я купил башмаки, камзол и ещё даже осталось на шейный платок. Он поблёк, нужно признаться, но когда-то он был ярко-алым. И вот странность. Что-то изменилось в моей игре, так что мне швыряют пенсовики гораздо обильней, чем прежде. Может быть, мне удастся купить треуголку, но это была бы уже полная роскошь.

Не знаю, почему владелица нашего дома не заботится о его состоянии, но эта их небрежность обернулась для меня пользой: в полуразрушенной печной трубе я устроил небольшой очаг. Теперь мы сможем, если тебе удастся выскользнуть ночью, устроить маленькое приключение: ужин на крыше. В очаге испечём кукурузы, поджарим хлеб. Вино уже приготовил и спрятал возле стропил, очень надёжно. Нет только у меня посуды, так что ты, если это возможно, возьми с собой в ночное путешествие пару кружек».

«Сегодня, примерно в одиннадцать ночи.

P. S. Не играй без меня!»

«Драгоценная Милиния, жарко благодарю тебя за прекрасный и таинственный ужин. Преданный тебе всем существом своим – Барт».

«Ах, милый Барт!

Я забыла рассказать тебе, откуда взялись бокалы. На кухне вполне доступные моему ночному походу имелись деревянные стаканы, но они, согласись, недостаточно торжественны для первого свидания загадочной селянки и странствующего принца. И я разбойным совершенно образом прокралась через комнату со спящей тётей в дальнюю комнатку, где имеется шкаф с дорогой посудой. Обмирая от готовности чем-нибудь зазвенеть, я тишайше изъяла из шкафа эти великолепные бокалы и неслышно по толстым вязаным дорожкам проскользнула обратно.

Признаюсь, я была изумлена тем, как ты, своими тонкими пальцами, сложил этот массивный очаг! Этими тонкими пальцами ты поднимал тяжёлые закопчённые кирпичи! Мазался в глине! Знаешь, особенное уважение вызывает утончённый художник, который ко всему прочему умеет делать грубую мужскую работу. О как же вкусна была испечённая в этом очаге кукуруза! Как сладко хрустели поджаренные хлебцы! И вино… Признаюсь теперь, из безопасного далека, – я впервые в жизни пробовала вино. Теперь сто раз за день забегаю в комнатку – безо всякого дела – лишь бы ещё разок взглянуть на замершие за стеклом вернувшиеся из волшебного путешествия бокалы, надёжно хранящие тайну.

Мне жгуче полюбилась Лиса. Несмотря на то что наши рассказы взахлёб друг другу о себе не дали возможности тебе явить, а мне услышать её голос вблизи, я помню и люблю её твёрдо-картонную невесомость, гладкость лаковых рёбрышек, скрипучую шершавость молчащих и загадочных струн. Ах, как хочется опять сидеть напротив друг друга за этим большим ящиком, заменяющим тебе стол, и время от времени трогать рассеянно струны, без звука, едва касаясь, и говорить обо всём на свете. Это был волшебный, чарующий ужин. Изо всех сил тебя за это благодарю.