Пятое время года - Ксения Михайловна Велембовская

— Что случилось, теть Жень?

— Танечка, Инуся не смогла тебе дозвониться. Ты только не плачь! Умерла Бабвера.

6

Какой сегодня будет день? Хорошо, если пасмурный, с мелким, печальным дождиком… Пока они с Жекой тащились пешком от вокзала, сквозь предрассветный, серый туман продралось ненавистное сегодня солнце.

Печальная Инуся стояла на пороге. В прихожей за ее спиной еще горел свет.

— Девочки, зачем же вы так нагрузились? Тс-с-с! Слава спит.

Жека обняла маму, и сразу бросилось в глаза, как Инуся постарела. Или ей так не шел байковый халат и неаккуратный хвостик давно не крашенных, поседевших волос? Высокая, стройная Жека, в джинсах и свитерочке, выглядела младше не на три года, а на все десять. Или даже пятнадцать.

— Танюша! — Мама прижалась, поцеловала, заплакала, и сделалось ужасно стыдно за свои нечестные мысли. — Как ты, дружочек?

— Все нормально, мам, кроме…

— Да-да, конечно. Заходите, девочки, заходите, чайник горячий.

На кухне Жека распахнула окно в солнечное утро:

— Как хотите, а я закурю! — вытащила из сумочки сигареты, кошелек и положила на стол две «тысячные». — Вот, Инк, возьми.

— Господи, что ты, Женечка! Не нужно! Зачем это?

— Бери-бери, не валяй дурака! Тебе пригодится.

— Инусь, я тоже привезла двести долларов, только не успела поменять.

— Что вы, девочки, ей-богу!

Инуся покраснела, растерялась, а деньги так и остались лежать на краю стола. Налив всем привезенного Жекой кофе, мама присела на краешек табуретки и, будто в оправдание, зачем-то начала рассказывать, сколько пришлось заплатить, чтобы Бабверу увезли в морг, сколько стоит гроб, сколько кремация.

— Кончай давай, Инк, про это! Пожалей Танюху! У нее сейчас истерика будет.

Испуганные бархатные глаза наполнились слезами:

— Жек, я сама не знаю, что говорю! Зачем я действительно? Простите меня, девочки! Но так надоело это проклятое безденежье! Я даже не смогла купить ей хороших цве… — Инуся разрыдалась, закрыв лицо маленькими ладошками, красными, опухшими от стирки, с неухоженными, обломанными ногтями.

В половине одиннадцатого все были в черном. Жека курила на кухне. Красавец папа впервые в жизни очень некрасиво горбился у окна, глядя вниз: не подошел ли похоронный автобус. Инуся суетилась: хотя все было готово, она еще раз протерла пыль в столовой, где тянулся длинный, во всю комнату стол, составленный из двух своих и большого соседского стола, перетерла тарелки, полила свои фиалки. Наконец присела. — Вроде все? — и снова вскочила. — Поди сюда, Танюш! — В детской зачем-то плотно прикрыла дверь. — Я хотела предупредить тебя… придет Павлик.

— С какой стати?

— Видишь ли, Тань, Павлик как узнал… про Бабверу, сразу прибежал ко мне. Я не смогла просто так выставить его. Вчера помогал мне весь день, мы с ним вместе двигали мебель. Я подумала, что если человек приходит в такую минуту…

— Мне безразлично. Если ты позвала его, пусть приходит.

На улице вовсю шпарило солнце. Весело, будто ничего не случилось, чирикали глупые воробьи, купаясь в грязном песке на площадке возле дома. Под старой вишней топтался Павлик. На том самом месте, где обычно они расставались и никак не могли расстаться. В его нестриженых темных волосах было полным-полно белых лепестков.

— Привет. — Он сделал два нерешительных шага навстречу и остановился.

— Привет.

Кожаное сиденье в тупоносом автобусе с мерзкой черной полосой раскалилось от солнца, обжигало, но не могло согреть. Павлик уселся рядом. К счастью, догадался, что лучше ему помолчать.

Открылись двери в ужасный зал. Желтая мумия в гробу не могла быть Бабверой! Ошеломленной внучке захотелось убежать, спрятаться, забиться в угол, ничего не видеть и не слышать… Какой же жестокий, унизительный обряд! Бедная Бабвера! Зачем все разглядывают ее обезображенное смертью лицо? Чтобы потом обсуждать и рассказывать знакомым, какое это было отвратительное зрелище? Для чего здесь какая-то чужая тетка, здоровенная, похожая на баскетболистку, с траурной повязкой на рукаве? Провожает в последний путь «очередную» старуху? Произносит, дура, какие-то заученные, казенные слова с фальшиво-скорбным лицом. Лучше б помолчала! Эта старуха достойна иных слов, чем те, которые предназначаются всем подряд! Заурядным, сереньким, ничтожным.

Малознакомые люди, соседки, поправляли жалкие, растрепанные цветочки вокруг Бабверы, целовали ее в лоб, прощались. Расступились, чтобы пропустить любимую внучку, и, не понимая, почему она не желает подойти к гробу, засмущались, потупились, отвернулись. Пусть думают, что хотят! Нельзя запомнить Бабверу такой!

Натренированная тетка ловко закрутила шурупчики, и гроб стал опускаться вниз. В печь. Раз-два — и все!

Обратно к дому автобус летел, подпрыгивал на неровной дороге. Никто уже не плакал. Им всем казалось, что самое страшное — позади.

— Танечка, не плачь, пожалуйста!

— Отодвинься ты, Павлик!

Дома спрятаться было негде: посторонние люди, не очень-то и грустные, заполонили все. В ожидании застолья топтались по комнатам. В туалете без конца журчала вода. Не получилось запереться и в ванной. Там причесывалась и подкрашивала губы вечная аспирантка Лариса. Жгуче-красивая, похожая на оперную диву, волоокая и тупая как пробка. Вырядилась в брючный костюм с бриллиантовой брошкой, будто приперлась на именины. Невероятно активные учительницы носились из кухни в столовую — помогали. На лестнице курили папины кафедральные — оживленно обсуждали последнюю «защиту». Щебетали, не слыша друг друга, усевшиеся на диване глухие старушенции, Бабверины подружки по театру.

Павлик старался изо всех сил — с повадками своего человека в доме таскал стулья от соседей, резал хлеб, открывал бутылки, всех рассаживал. Когда услужливый мальчишка наконец угомонился, ему не хватило места.

— Садись.

В компании одноклассников они часто сидели вдвоем на одном стуле. Обнявшись. Павлик и сейчас обнял. Иначе бы свалился с табуретки. Его близость, как и следовало ожидать, не вызвала никаких эмоций, кроме того что вспомнилась другая рука, и другое плечо. Крепкое, спасительное мужское плечо. Уткнуться бы в него и забыть обо всем!

Папа сказал очень хорошие, умные, проникновенные слова, но и они не могли примирить с происходящим. Папа не заплакал, а тупая Лариса принялась утешать его. Подлизывалась к научному руководителю. Заплакала одна Инуся, и то на секунду. Вытерла глаза фартуком и опять заулыбалась, раскладывая блины на тарелки докторам и кандидатам наук. За эти блины, картошку с селедкой, винегрет, за дешевые водку и вино, не достойные памяти Бабверы, сделалось больно до слез. Хотя вряд ли здесь кто-нибудь рассчитывал на мясо молодого оленя под соусом фламбе. Облысевшие, состарившиеся папины друзья, которые когда-то мечтали стать великими учеными, рассуждали о высоких материях, пели под гитару модные бардовские песенки, с поспешностью голодных накинулись на привезенные Жекой сырокопченую колбасу, буженину, ветчину, нарезанные экономной Инусей тонюсенькими ломтиками и разложенные на