Шериф - Дмитрий Сафонов

Микки усмехнулся. Он знал почему. Потому что там была ЦЕЛЬ, недосягаемая для черной массы. Только представители низшего разума могли спокойно к ней прикасаться. Это им ничем не грозило. Возможно, дело было в их примитивном устройстве. А может, еще в чем-то. Но для мыслящей материи ЦЕЛЬ была недоступна.

Микки отдал мысленный приказ об уничтожении всего живого. Всего. В городе не должно остаться ни единого живого существа. Никого.

* * *

Кузя направлялся к Ивану. Ночная прохлада выветрила из его головы весь хмель, который успел скопиться за день. Сейчас Кузя чувствовал себя нехорошо. Все тело болело, внутренности горели, как на медленном огне, во рту с трудом ворочался шершавый язык.

Если бы у него были деньги — нет проблем! Он бы постучался в крайний домик на краю Московской улицы, и пухлая рука, покрытая густыми черными волосками, протянула бы ему бутылку самогона. Или браги. Или — мутной жижи, остающейся после перегонки. На что хватило бы денег — Белка продавала все, что могло хоть как-то ударить по мозгам.

Но денег у Кузи не было. Он не видел денег уже несколько лет и даже забыл, как они выглядят. Он копал чужие огороды, и с ним расплачивались самогонкой. Он продавал пойманную в реке рыбу, и ему наливали стакан. Он чистил чужие туалеты, и ему подносили стопку. Иногда он что-нибудь крал и торопился обменять ворованное на бутылку, чтобы поскорее выпить. Потом его били — за воровство, — но после бутылки это было не так страшно. Подумаешь, немного побили. Зато он выпил.

Но наутро наступало похмелье, и синяки болели по всему телу. И тогда Кузя снова отправлялся на промысел.

Сейчас он шел к Ивану в надежде, что тот нальет ему хоть чуть-чуть, без этого он не мог уснуть.

Кузя свернул на городское кладбище.

У него случались провалы в памяти, когда он забывал имена своих родственников, но он прекрасно помнил, кто когда в Горной Долине умер, потому что в эти дни на могилах появлялись стопочки, аккуратно накрытые ломтями черного хлеба. Это была Кузина добыча. Но он поступал всегда правильно, по-христиански: брал ломтик хлеба, поднимал стопку, наскоро читал молитву, глядя на надгробную надпись, и поминал раба божьего. Или рабу. Но женщинам почему-то наливали меньше. Кузе больше нравились покойники мужского пола.

В ту ночь, по дороге к Ивану, он решил заглянуть на кладбище, потому что в дальнем углу его ожидала законная стопка на могиле раба божьего Константина, отца Сереги Бирюкова.

Кузя быстро нашел нужный памятник: обелиск из нержавейки в виде высокой пирамидки с пятиконечной красной звездой на верхушке. Он взял подмокший хлеб, разваливающийся в руках, быстро пробормотал: «Господи, упокой душу раба твоего Константина…» и опрокинул в себя разбавленный дождевой водой самогон.

Постоял, прислушиваясь, будто мог проследить путь огненной воды от глотки до дна желудка, в котором росла страшная бородавчатая опухоль. Затем неохотно проглотил хлеб, ставший в его руках сероватой кашицей.

В последнее время он что-то ослаб. Все больше ему хотелось спать, аппетит пропал. Иногда его без причины тошнило, а если бы продукты его жизнедеятельности увидел всезнающий доктор Пинт, то обязательно сказал бы: «Мелена». То есть — дегтеобразный стул с примесью свернувшейся крови. Поздний симптом рака желудка. Простая констатация факта, потому что на этом этапе лечение уже бессмысленно.

Кузя постоял, тупо глядя в никуда. У него вырвалась громкая отрыжка со зловонным запахом, но он не обратил на это внимания.

Даже самые пьющие мужики в Горной Долине были едины во мнении, что «Кузя опустился». А ему было уже наплевать. Как говорил Тамбовцев, у него на мозгах чага от пьянства выросла. Чага — такой гриб-паразит, растущий на березе. Тамбовцев ошибался только в одном: чага выросла не только на мозгах, но и в Кузином желудке.

Быстро растущие клетки опухоли, делящиеся стремительно и бесконтрольно, пожирали остальной организм, как пламя — огарок свечи. Рак — это всегда сбой, безудержный и неправильный рост. Он высасывал из Кузи последние силы.

Кузя еще раз рыгнул и направился к выходу из липовой рощи. Он шел к Ивану, потому что одной стопочки было мало. В голове приятно зашумело, но тело по-прежнему болело. Ломило все суставы и мышцы, и в животе снова появилась тупая изматывающая боль. Ему требовалось еще.

Кузя вышел на тропинку, ведущую к Ивановой хижине, и чуть не оступился. Какой-то зверек величиной со здоровую кошку проскользнул у него между ног. Впрочем, Кузя даже не удивился. Ему уже приходилось близко знакомиться с «белочкой». Тогда и пауки и крысы строем маршировали по его телу, как первомайский парад — по Красной площади. Он успел вяло подумать: «Началось», как вдруг подслеповатые глаза заметили высокую черную фигуру, направлявшуюся ему навстречу.

«Иван!» — подумал Кузя. Впрочем, гадать тут не приходилось: кто еще мог идти в такую пору со стороны «дальнего» леса? Только Иван.

— Иван! — крикнул Кузя.

Фигура быстрым размашистым шагом приближалась. Было в ней что-то… странное, что ли. Во-первых, Иван никогда так не ходил. Его походочка была легкой, слегка разболтанной, как у заправского морячка торгового флота, списанного на берег за хроническое пьянство. А у этой фигуры походка была уверенной и чересчур целеустремленной. Он словно катился, как тепловоз, по невидимым рельсам, никуда не сворачивая. А во-вторых… Иван был среднего роста и всегда очень худой. А этот — здоровый, как Валька Мамонтов, и раздавшийся вширь.

— Иван? — Голос Кузи звучал вопросительно.

Мимо его ног, обутых в стоптанные старые кеды, прошуршали еще две здоровенные… Крысы! Да. Теперь Кузя успел их рассмотреть. Самые что ни на есть здоровенные крысы, только почему-то все — от носа до хвоста — черные. Они пробежали мимо, не обратив на человека никакого внимания.

Кузя замер на тропинке. Даже если бы он захотел убежать, сил уже не было. Силы его таяли с каждой минутой.

Фигура приближалась. Она была уже в нескольких шагах, и Кузя мог хорошо разглядеть черты лица.

Тот человек, который надвигался на него, был чем-то похож на Ивана, но все же это был не Иван. Лицо напоминало маску, которую напяливают шутники, чтобы попугать детишек. Скулы и надбровные дуги резко выступали, очерк рта стал грубым, нос превратился в какую-то шишковатую картофелину… Но больше всего поражали глаза: как две рюмки, заполненные зеленой жижей. Где-то там, позади рюмок, горели маленькие лампочки. Кузя поднял руку и слабо отмахнулся:

— Уйди… уйди… Чур меня… Я… больше не буду…

Черный человек, не сбавляя шага, подскочил к Кузе и схватил обеими руками за тощую дряблую шею. Кузя успел почувствовать мощь и грубость его пальцев. Они сжимались все сильнее. Кузя хотел закричать, и вдруг левый большой палец существа, бывшего когда-то Иваном, проткнул кожу и дыхательную трубку — с таким звуком, с которым рвется толстая полиэтиленовая пленка. Вместо крика из дырки послышался тихий свист.

Существо злобно ощерилось и погрузило пальцы еще глубже. С тихим хрустом сломался кадык, а пальцы все продолжали сжиматься, как чудовищные щипцы, пока не раскрошили позвоночник.