Эта прекрасная тайна - Луиз Пенни

Если последний монастырь гильбертинцев и можно спасти, то лишь благодаря Божественному вмешательству. Правда, по словам брата Раймона, чудо им уже явлено, но настоятель, ослепленный гордыней, не заметил его.

– У меня к вам просьба, отец Филипп.

– Вы тоже хотите, чтобы я одобрил еще одну запись?

Гамаш чуть не рассмеялся:

– Нет, это уж вы решайте с вашим Богом. Но я бы хотел, чтобы завтра утром прибыл лодочник и забрал инспектора и собранные нами вещественные доказательства.

– Конечно. Утром я первым делом позвоню ему. Если туман сойдет, то Этьен будет здесь вскоре после завтрака.

Они подошли к закрытой двери. На дереве остались отметки столетий, в течение которых монахи просили доступа в покои настоятеля. Но те времена ушли навсегда. Колотушка изъята и завтра утром вместе с Бовуаром навсегда покинет монастырь. Гамаш вдруг подумал: а заменит ли ее настоятель?

– Доброй ночи, сын мой, – сказал отец Филипп.

– Bonne nuit, mon père[65], – откликнулся Гамаш.

Эти слова прозвучали так необычно. Отец Гамаша умер, когда он был мальчишкой, и с тех пор он редко к кому так обращался.

– Ecce homo, – сказал Гамаш, когда отец Филипп открыл дверь.

Настоятель остановился.

– Почему брат Матье произнес эти слова? – спросил Гамаш.

– Не знаю.

Гамаш помедлил, прежде чем спросить:

– А почему их произнес Понтий Пилат?

– Он хотел доказать толпе, что в их Боге нет никакой божественности. Что Иисус – обычный человек.

– Merci, – сказал Гамаш и, слегка поклонившись, двинулся назад по слегка искривленному коридору.

Он шел, размышляя о Божественном и о человеке, о трещинах между ними.

«Дорогая Анни», – набрал Бовуар в темноте. Свет он выключил, чтобы никто не подумал, что он еще бодрствует.

Он лежал на кровати в одежде. Зная, что богослужение уже закончилось, скрылся в своей келье до того момента, когда все улягутся и можно будет незаметно вернуться в кабинет приора.

Он обнаружил послание от Анни у себя в телефоне. Забавное описание вечера, проведенного со старыми друзьями.

«Я тебя люблю, – писала она в конце. – Скучаю. Возвращайся скорее домой».

Он подумал об обеде Анни с друзьями. Сказала ли она им о нем, о Бовуаре? Поведала ли о его подарке? О вантузе. Вот ведь глупость какая. Идиотский, примитивный подарок. Они все, наверное, смеялись. Над ним. Над дурачком, которому ничего лучшего не пришло в голову. Слишком глупым или необразованным, чтобы купить настоящий подарок. Пойти в «Холт Ренфрю», или «Ожильви», или другой шикарный магазин на авеню Лорье и купить что-нибудь достойное.

А он взял и подарил ей вантуз для туалета.

И они смеялись над ним.

И Анни наверняка тоже смеялась. Над тупоумным мужланом, с которым трахалась. Так, для удовольствия. Он видел ее глаза, горящие, сверкающие. Те глаза, что так часто смотрели на него несколько последних месяцев. Последние десять лет.

Он думал, что она смотрит на него глазами привязанности, даже любви. Но теперь-то он понимал, что она с ним просто забавлялась.

«Анни», – написал он.

«Дорогая Рейн-Мари», – написал Гамаш.

Он вернулся в свою келью, но сначала заглянул в кабинет приора в поисках Бовуара. Свет там был выключен, внутри – никого. Старший инспектор провел в кабинете полчаса, делал заметки, копировал их. Готовил вещдоки, чтобы Бовуар забрал их с собой завтра утром.

Одиннадцать часов. Конец долгого дня. Гамаш выключил свет и понес собранное в свою келью. По пути постучал в дверь Бовуара. Но ответа не услышал.

Он открыл дверь и заглянул внутрь, чтобы убедиться, что Жан Ги у себя. Увидел очертания кровати, услышал тяжелое, ровное дыхание.

Вдох. Выдох.

Вещдоки. Свидетельства жизни.

Не похоже на Бовуара – просто уснуть, не отметившись напоследок, не зафиксировав уход очередного дня в вечность. «Тем больше оснований, – думал Гамаш, разбирая постель, – отправить его поскорее домой».

«Дорогая Рейн-Мари», – написал он.

«Анни. День провел отлично. Ничего особенного. Следствие продвигается. Спасибо за твой интерес. Рад, что ты хорошо провела вечер с друзьями. Представляю, сколько у вас нашлось поводов посмеяться».

«Дорогая Рейн-Мари. Жаль, что тебя здесь нет и мы не можем обсудить дело. Оно, кажется, связано с григорианскими песнопениями и с тем, насколько они важны для монахов. Ошибочно рассматривать песнопения просто как музыку.

У нас появился неожиданный гость. Доминиканец из Ватикана. Из службы, которая прежде звалась инквизицией. Судя по всему, они почти четыреста лет искали гильбертинцев. А сегодня нашли. Приезжий монах говорит, что его привела сюда просто нерешенная проблема, что ее давно пора закрыть, но меня гложут сомнения. Мне бы хотелось разобраться.

Спокойной ночи, любимая.

Je t’aime».

«Скоро поговорим», – написал Жан Ги Бовуар.

Потом нажал «отправить» и замер в темноте.

Бовуар проснулся под звуки колоколов, зовущих верных на молитву. И хотя он знал, что колокола зовут не его, но подчинился их зову сквозь туман в мозгу. С большим трудом вернулся к сознанию.

Он даже не вполне был уверен, проснулся ли, – такой неотчетливой была граница между сном и бодрствованием. Он чувствовал себя неуклюжим, сбитым с толку. Схватил часы, посмотрел на циферблат.

Пять утра. Звон колоколов продолжался, и если бы Бовуару хватило сил, он швырнул бы ботинком в монаха, который дергал веревки.

Он упал на кровать и взмолился о прекращении звона. Его охватила тревога, стало трудно дышать.

«Глубокий вдох, – взмолился он, обращаясь к своему телу. – Выдох полной грудью. Глубокий вдох… В жопу», – подумал он.

Сел на кровати, ощутил босыми ногами холодный камень пола.

Все болело. Ступни ног, затылок. Грудь, суставы. Ногти на пальцах ног и брови. Бовуар уставился в стену, приоткрыл рот, моля о вдохе.

Наконец ему удалось сделать хриплый вдох, и воздух устремился внутрь.

Потом началась дрожь.

О черт, черт, черт…

Бовуар включил свет, вытащил пузырек с таблетками из-под подушки, крепко сжал в руке. После нескольких попыток ему удалось снять крышечку. Он хотел принять одну таблетку, но его так сильно трясло, что выпали две. Все равно, решил он. Закинул обе в рот и проглотил не запивая. Потом ухватился за край кровати и стал ждать.