Антистерва - Анна Берсенева

– Почему? – испугался он.

– Потому что плакать хочется.

– Не надо! – Он положил руку на ее плечо и, повернув к себе, поцеловал сам. – Лена… – И, почувствовав какое-то ее движение, спросил: – Не надо так называть? Я просто… Мне по-всякому хочется тебя называть. Но ты скажи, как надо, я так и буду!

– Как хочется, так и называй, – улыбнулась Лола. – Я и сама не знаю, как надо. Вообще-то, наверное, Леной, но дома меня так не называли. Потому что папе это было нелегко. – И объяснила, заметив его недоуменный взгляд: – Он всю жизнь любил одну женщину, Лену. Ее еще Люшей называли, и она умерла, когда ему двадцать два года было. Он думал, я про нее не знаю… Но я знала, конечно, – мама мне лет в десять рассказала. Я, помню, удивилась ужасно: разве может быть, что ее уже сорок лет на свете нет, а папа ее до сих пор любит? А мама сказала: «У твоего папы по-другому и быть не может». Ну, меня о ней в память и назвали. Мама его спросила, когда я родилась: «Она будет Люша или Лена?» А он сказал: «Нет, пусть Елена, но как-нибудь иначе». Она и стала Лолой называть. Мама говорила, я на ту Елену тем похожа, что папа меня так же сильно любит, как ее.

– Ей, наверное, обидно это было, твоей маме, – сказал Иван.

– Нет. Она это воспринимала как… Как то, что днем светло, а ночью темно. Она вообще жизнь принимала как есть, без поправок. Особенно папину жизнь, – улыбнулась Лола. – Он для нее был все. Мама без него состарилась сразу, просто угасла. Как она вообще после его смерти столько лет прожила, я даже не понимаю. Ну, из-за меня, конечно. Боялась меня одну оставить. У нас там, в Средней Азии, такое началось, что из дому страшно стало выходить. На улицах средь бела дня убивали. Просто, по-моему, от нечего делать. Ой, это все тебе незачем, – спохватилась она.

И тут же, заглянув в его глаза, поняла, что ему все это… есть зачем. Она чувствовала, что нужна ему, нужна вся, и даже не так: она чувствовала, что в любом своем проявлении она для него – вся. Что всю ее он ласкает, не помня себя от сжигающего его желания, и всю ее слушает, и всю просит слышать его… Правда, сейчас он молчал, только смотрел в ее глаза своими внимательными черными глазами и чуть сжимал пальцы на ее плече. Она тоже положила ладонь на его плечо и сразу вспомнила, как держалась за это плечо в темной воде, и как легко и хорошо ей было, и как она не понимала, почему, она ведь не знала, что это и есть любовь и что счастье возможно…

Она точно знала, что счастье не для нее, и вдруг оказалось, что это неправда. Вернее, это стало неправдой, как только она увидела, как блестят его глаза, когда он на нее смотрит.

– Я не знаю, как мне так сказать, чтобы ты поверила… – не отводя взгляда от ее лица, проговорил Иван. – Я без тебя совсем не могу, дышать даже не могу. Будь ты со мной, Лена, прошу тебя!.. Все я про себя понимаю, бабник и бабник, такому, как я, сам бы не поверил, но все равно прошу тебя…

– Но ведь это не от меня зависит, – помолчав, сказала она. – Ты же не один, Ваня. И как мне с тобой быть? Знать, что из-за меня твоя дочка несчастна? У меня это не получится. Ничего мне не хочется рассчитывать, и не могу я с тобой ничего рассчитывать, но ведь это сейчас тебе кажется, что все возможно, вот в эту минуту, а на самом деле все в твоей жизни по-другому, и…

– Я один, Лена, – перебил ее Иван. – Ты не думай, я это не потому говорю, чтобы тебя порадовать – ах, как все у меня удачно складывается! Гнусно я все у себя сложил. Я перед ними страшно виноват. И перед женой, и перед дочкой особенно, и никуда мне от этого не деться. Может, эта вина меня еще догонит. Я, пока сюда ехал, все время про это думал: имею ли право тебя к себе… притягивать, не слишком же я достойный человек и не самый, мягко говоря, счастливый, и зачем тебе это, и как тебе со мной будет… И это я не знал же еще, что тебе и так хватило всякого, чтобы черт знает кому себя доверять. Но что же мне делать, Лена? – Его голос дрогнул. – Что скажешь, то и сделаю.

Эти последние слова он произнес уже твердым голосом. Твердым и тусклым.

Лола не стала ничего говорить. Она осторожно выбралась у него из-под руки и, приподнявшись, провела пальцем по его четко очерченным губам, потом коснулась их своими губами, поцеловала во вздрогнувший уголок, в тонкую, как изгиб лука, середину.

– Понял, что я сказала? – шепнула она прямо в этот ненаглядный изгиб.

– Понял…

Он зажмурился, и лицо у него стало такое, что Лола вдруг догадалась: точно таким он был в детстве – вот с этой своей мальчишеской порывистостью, с этим одновременным обещанием и ожиданием бесконечного счастья.

– Я тебя так люблю, что ничего тебя не догонит, – сказала она. – Я тебя, Ванечка, так люблю, что даже точно знаю, чего ты сейчас хочешь.

– И чего же? – не открывая глаз, спросил он; улыбка мелькнула в уголке губ.

– Еще раз ты хочешь, вот чего! Так ведь это не в космос, ничье разрешение не нужно. Хочешь – ну и… летай! – засмеялась Лола.

Смех ее затих очень быстро. Потому что полет этот начался с таких ласк, от которых она могла только стонать, сдерживая вскрики, а потом и не могла больше их сдерживать, потому что они вырывались не из губ – в его руках счастливо стонало и вскрикивало все ее тело, и этот, всем телом, вскрик невозможно было удержать. И не нужно было удерживать.

Он угадывал ее всю – больше, чем она могла бы угадать себя сама. Наверное, он был опытным и умелым мужчиной, но в том, как он сейчас угадывал ее всю, и угадывал всем собою, – не было ни опыта, ни умения, а были только чуткость и нежность. Никаким умением нельзя было найти ту единственную дорожку – от кончиков пальцев к локтю, – которую, осторожно касаясь, нашли его губы. И то же касание его губ, только уже горячее, скользящее вниз, в страстной несдержанности откровенное, она почувствовала у себя на груди, на животе – и медленно раздвинула ноги, позволяя ему делать с собою все, потому что все, что он делал с нею, было счастьем…

Когда все это кончилось, Иван сел на топчане, посадил Лолу к себе на колени и обнял так, что она чуть не задохнулась. И засмеялась. Это началось ее смехом и ее смехом закончилось. Потому что ей было так хорошо, как бывало только в детстве – в бесконечной любви.

– Не надоело тебе меня любить? – спросила она.

– Нет.

Он покачал головой, задев виском ее щеку. Волосы у него на виске были жесткие, как осенняя трава. Или как прибрежный песок, который гладил ей ладони в детстве на Кафирнигане. Лола провела ладонью по его виску и засмеялась опять. И вспомнила вдруг, что уже наступило завтра, а значит, у нее уже день рождения.

«Не скажу, – решила она. – О подарке забеспокоится… А он сам подарок и есть, другого не надо».

– Хочешь, в сад выйдем? – предложила она. – Яблоки посмотрим. И звезды. Только оденемся. Ну, не будем одеваться, так пойдем.

Последнюю фразу она произнесла торопливо – почувствовала, что ему жалко, чтобы она одевалась. Он все время гладил то ее голое плечо, то грудь, уже не страстно гладил, а только ласково. Это она и почувствовала – что ему жалко, чтобы между его ладонью и ее телом, на пути у этой ласки, появилась хоть какая-нибудь преграда.