Пламя Магдебурга - Алекс Брандт

Разжал пальцы, отступил на шаг назад и коротко приказал:

– Хавьер!

Веревка заскользила, и Маркус упал вниз, больно ударившись головой о доски пола.

* * *

Он пролежал без движения не меньше минуты – не мог прийти в себя, свыкнуться с новым ощущением. Его освободили… Боль не ушла совсем, только ослабла. И все же теперь он свободен.

Эрлих попытался встать и не смог – тело не слушалось его.

Еще раз попытался подняться, упираясь ладонями в пол. Бесполезно. Руки у него подламывались, словно камышовые стебли.

Что же с ним такое? Почему? Куда делась вся его сила, все его упорство? Почему он не может преодолеть эту боль, не может заставить себя подняться? Еще совсем недавно, всего несколько недель назад, он сжимал в руке раскаленное железо распятия и медленно считал до двенадцати. Боль была ужасной, но он сумел вытерпеть ее, стиснул зубы так, что они едва не начали крошиться, и выдержал все до конца, не произнес ни единого слова. Так почему же сейчас он не может подчинить свое тело? Неужели он стал слабее?

Отчаяние, которое копилось в его груди все эти несколько часов, вдруг захлестнуло его, лопнуло, как набухший гнойник. Маркус хотел кричать, но высохшие губы не слушались. Белые, злые искры жгли глаза, свинцовый шар перекатывался внутри черепа. Все бесполезно. Он мечтал о том, чтобы убить испанца. Но как? Теперь он даже подняться не может. Калека, беспомощный урод. Он лежит на полу, словно раздавленная башмаком ящерица. Как они, должно быть, потешаются над ним сейчас. Они нашпиговали его тело болью, унизили, заставили предать, вырвали из него его гордость – вырвали, как вырывают с грядки сорняк… Кто он теперь? Ничтожество, обломок человека. Он никогда не сможет посмотреть в глаза остальным.

Несколько лет назад, когда они были с отцом в Магдебурге – том, прежнем Магдебурге, – Маркус видел на улице калек, выпрашивающих милостыню. Они сидели на папертях церквей, на площадях, на пересечениях многолюдных улиц, вытягивали вперед глиняные миски, в которые им кидали медяки, горланили, плакали, читали молитвы, шлепая грязными губами и коверкая слова. Среди них попадались и мужчины, и женщины, и постарше, и помоложе. Свои увечья они выставляли напоказ, буквально тыкали ими в глаза, надеясь, что чья-то жалость упадет в их миску маленькой круглой монеткой. Маркус смотрел на них и не мог отвести глаз от любопытства и отвращения. Кривые, уродливо изогнутые руки, похожие на ветви сохнущего дерева, – позже он узнал, что так бывает, когда плохо срастается сломанная кость; затянутые бугристой кожей культи; расплющенные, безвольно свисающие с руки пальцы. Отец сказал ему, что эти увечные – по большей части бывшие солдаты или же преступники, которых подвергли пытке.

Неужели ему суждено вот так же сидеть и выпрашивать милостыню, вытягивая вперед искалеченные ветви рук? Ему – Маркусу Эрлиху, сыну цехового старшины? Но ведь это немыслимо! Слабых презирают. Вдвойне презирают тех, кто когда-то был сильным. Он сам презирает себя. Всю свою жизнь, еще с тех пор, как был мальчишкой, он никогда не показывал слабость, никогда не сгибался. Его не смели задирать, с его волей считались. Когда на Кленхейм обрушились несчастья, он сумел повести за собой людей, вернуть им надежду, укрепить их своей силой. Разве он не правду сказал Кессадо? С тех пор как Совет дал ему свое согласие, он действовал сам, без чужих приказов. Он сам – сам отдавал приказы! Он сам решал, что нужно делать. Скольких солдат они убили под его началом? Несколько дюжин. Мыслимое ли дело – они, простые бюргеры, не имеющие военного опыта, не знающие тактики и прочих премудростей, – уничтожили полроты солдат!

Как-то на площади, в толпе, он услышал обрывок разговора: «А что Маркус? Он из железа сделан, что ему будет». Эта слова запали ему в душу. «Сделан из железа». Человек, который не знает ни страха, ни жалости. Человек с железными руками и железной волей. Он действительно стал таким. Гибель отца не сокрушила его – наоборот, закалила, сделала тверже. И что теперь? Кем он станет теперь? Все, кто ему верил, отвернутся от него. Матери убитых будут проклинать его. Ничего не останется. Все обратится в прах.

Испанец забрал у него все. Так пусть заберет последнее. Даст умереть.

Кессадо молча смотрел на него сверху вниз.

– Хватит издеваться надо мной, – хрипло выговорил Маркус. – Убейте. Я виновен в смерти ваших людей, виновен больше, чем кто-либо другой.

Кессадо молчал.

– Убейте!! – зарычал Маркус, пытаясь подняться на изломанных болью руках. – Я уже выдал всех, кого вы хотели, вы все теперь знаете. Убейте! Убейте, черт вас дери!!

Он дернулся вперед, как будто хотел зубами впиться в ногу испанца. Тот несильно ударил его в лицо мыском сапога, отшвырнул назад.

– Я не убью тебя, Маркус, – сказал он. – Зачем? Каждый день, до самой кончины, ты будешь помнить о том, что случилось сегодня. Вспоминать гибель своих друзей, вспоминать, как желал расправиться со мной и не сумел этого сделать. Для каждого человека самый жестокий палач – это он сам.

– Я виновен… Я научил их всему…

– Знаю, – кивнул Кессадо. – И поэтому смерть – слишком легкое наказание для тебя. Как думаешь, зачем я потребовал назвать имена? Ведь я уже знал их. Знал, потому что твой друг Гюнтер назвал их мне, выдал без всякой пытки. Нет, Маркус. Мне нужно было, чтобы ты сам произнес их. Унизил себя, переступил через собственную гордость. Унижение хуже смерти. Смерть мимолетна, а унижение остается в памяти навсегда.

Он подошел к окну, придерживая левой рукой эфес шпаги, выглянул наружу.

– Люди уже собрались, скоро все начнется. Ты запомнишь этот день, Маркус. И я тоже запомню. Кровь, пролитая в бою, – вот лучшая память, вот лучшая награда для воина. Кровь и слава. Все остальное – золото, женщины, трофеи – не имеет никакого значения. Все это мусор. Ты когда-нибудь слышал о смелом Готфриде, графе Барселонском? Существует легенда, что во время битвы с норманнами Готфрид, правитель Арагона, проявил чудеса храбрости и получил множество ран. Восхищенный его мужеством, император Карл Лысый обмакнул пальцы в крови Готфрида и провел ими по его щиту. И с тех пор в гербе Арагона золотой щит, а на нем – четыре кровавые полосы. Кровь храбреца, о котором будут помнить веками…

Он замолчал, задумался о чем-то, а затем коротко произнес:

– Хавьер, отведи его в мастерскую. Связывать не надо. Смотри только, чтобы он не убил себя.

Солнце было необыкновенно ярким, его свет резал глаза. Изломанные тени домов укоротились, подползли к стенам, словно хотели спрятаться. Сухой ветер гнал по улице пыль. Солнечное, холодное утро.

Толпа расступилась. Люди с испугом смотрели на выходящих из дома испанцев – словно на чудовищ, слепленных из глины и камня и оживших благодаря черному колдовству. Смуглые, скуластые лица, уродливые шрамы, железо и кожа, торчащие крестовины шпаг. Из какого края занесло этих людей? Создал их Бог или Сатана? От них пахнет звериной жестокостью, пахнет смертью. С некоторых пор в Кленхейме хорошо знают этот запах.