Университетская роща - Тамара Каленова

Неимущий, как птица, Григорий Потанин после окончания Омского кадетского корпуса около семи лет тянул лямку казачьего хорунжего за сто рублей в год. Служил на Колывано-Воскресенской линии. Возил серебро для русского консула в Кульджу. Воевал с мятежным султаном Таучубеком. Участвовал в первом походе русских в Заилийский край и в закладке в 1853 году города Верного. Искал «шишку» в Центральной Азии — так он называл вулкан, о котором настойчиво предполагал Гумбольдт и которого в Центральной Азии не оказалось. Познакомившись в Омске с Петром Петровичем Семеновым, которого в Семиречье звали «министром ботаники» вместо «магистра ботаники», доверился ему в своей главной мечте — стать ученым-путешественником, географом, увидеть головокружительные «косогоры» Тянь-Шаня, Небесных гор.

Наверное, страсть к подобного рода деятельности у Потанина была не случайной. Макушин рассказывал, что и отец его, Николай Ильич Потанин, бывалый казак, отважно ходил с горсткой людей к Сузаку и Чимкенту, переплавлялся на камышовом плоту через реку Чу, производил съемку реки Сарысу, видел и описал стада куланов. Интересовался он и ботаникой. Оставил после себя записки и карты, которые оказались затем известны знатокам Азии Александру Гумбольдту и Карлу Риттеру и легли в основу некоторых карт «Киргизской степи».

Крылов вспомнил, как он спасал коллекции Потанина с Тарбагатая, сваленные в сарае Томского реального училища, в первый год своего приезда из Казани. Там были засушенные цветы альпийской розы, дикий укроп, синий шалфей, голубая полынь. К розовой мальве была сделана трогательная приписка: «Собрана моим отцом…». Теперь эти коллекции сберегаются в университетском Гербарии. Интересно, знает ли об этом Григорий Николаевич?

Как все, однако, чудно в жизни: они с Потаниным знакомы целую вечность и… только сегодня должны впервые увидеться!

Крылов отчего-то сильно разволновался. С ним так бывало: казалось, небольшое событие, обыкновенный факт — а сердце готово сквозь ребра выскочить. Хотя бром, как слабонервная барышня, принимал.

Он опустился на диван, желая успокоиться.

Таким, сидящим на собственном парадном костюме, в позе глубокой задумчивости, и застал его Василий Васильевич.

— Батенька мой! — воскликнул он восхищенно. — Да вас только за смертью посылать хорошо, век не дождешься!

Согнал Крылова с пиджака.

— Вы еще и не одеты?! Нет, положительно, вы копуша… Не понимаю, что с вами, Порфирий Никитич? Уж и наработались, дома насиделись, отчего не пойти на люди? Приподняться?

Последнее слово резануло травой-осокой. «Освежимся, приподымемся» — это слово Сергея Коржинского. Будто вчера они вот так же, к концу дня, собирались с ним в клуб Общественного собрания на Татьянин день… А еще чуть раньше — стоял вот так же посредине комнаты взволнованный первой вступительной лекцией, которую предстояло прочесть на открытии Томского университета, молодой-молодой профессор Коржинский и… не знал, что делать. Только что принесенный от Жуковского (самый модный в то время портной в Томске) костюм узок. Не сходятся полы. Катастрофа. «Бинтуйте!». И Крылов туго пеленает грудь Сергея полотенцем… Ура! Пуговицы кое-как совпали с петлями! Коржинский почти бегом — в аудиторию. Во время своей действительно блестящей лекции «Что такое жизнь?» он ходил из угла в угол, под конец стал задыхаться: грудь-то сдавлена полотенцем. Сильно побледнел. А слушатели с уважением шептались: «Смотри, как волнуется…»

Василий Васильевич помог Крылову застегнуть узкий пиджак. Охлопал по плечам.

— Настоящий франт! Чистяк, лев, гоголь! Щеголёк большого света, — удовлетворенно заявил он.

Крылов улыбнулся. Сапожников неисправим. Сыплет словами, как пурга снежными зарядами.

— Полноте, Василий Васильевич, какой уж там щеголёк? Добро бы людям на ноги не наступать… Скажите лучше, не томите, зачем я Потанину понадобился? Я ведь в подобном обществе и выдержать себя не сумею. Говорят, он ваз китайских навез… А ну как разобью какую-нибудь ненароком?

Услышав это, Василий Васильевич даже руками всплеснул.

— Ну и чалдонократ вы, Порфирий Никитич! Бездна утонченной гордости! Он и держаться не умеет… Он и вазу китайскую разобьет. Да знаете ли вы, что Потанин сам до невозможности застенчивый человек?! Все у него в доме умно и запросто. Вас же видеть он хочет оттого, что уважает как знаменитого ботаника Сибири.

Слова «знаменитый ботаник» задели самолюбие Крылова. Знаменитый-то знаменитый, а к званию профессора не допускают. Люди отовсюду письма с обращением «господин профессор» шлют, студенты начали так величать, а Лаврентьев уперся и в третий раз вычеркнул фамилию Крылова из списка на представление. Коллегам неудобно перед ним, что он до сих пор не сравнялся с ними в звании, хотя вполне достоин профессорского титула по знаниям. Сапожников тогда даже извинился перед ним, будто он виноват в укоренившейся несправедливости, и всюду, где только возможно, публично подчеркивает превосходство Крылова как «чистого ботаника». Вот и сейчас…

Впрочем, златоуст он и есть златоуст. Уговорит, упоет, такую словесную прю разведет, что одно остается: белый флаг повиновения выкинуть и молчать.

С того момента, когда в 1902 году Потанин окончательно утвердился жить в Томске, во флигеле, который он занимал на Преображенской улице, постоянно собиралась томская интеллигенция — общество шумное, пестрое, яркое. Артисты, художники, журналисты, техники путей сообщения и промышленно-конструкторского бюро, словом, люди просвещенные и любознательные.

Хаживали в этот дом и профессора, из тех, кто не боялся навлечь на себя недовольство власть предержащих: Сапожников, Кащенко, Владимир Афанасьевич Обручев, декан горного факультета Технологического института, сорокалетний геолог, известный исследователь Сибири, Центральной и Средней Азии. Говорят, Обручев с Потаниным не раз схлестывались по вопросам геологического строения Сибири, по обоснованию «древнего темени» Азии. Отголоски этих научных споров доходили и до Крылова, и ему порой так хотелось в общество этих неуемных людей. Но он всякий раз сдерживался, не желая навязывать свое присутствие.

И вот эти люди ожидали его…

Крылов оглядел особняк, словно бы впервые увидел его.

— Валяй! Не гляди, что будет впереди, — подтолкнул Крылова Василий Васильевич. — Ну, китайские вазы, берегись!..

Они оба весело расхохотались и так, смеющиеся, раскрасневшиеся от холодного весеннего ветра, вошли в потанинский дом.

Обилие разнообразных звуков, красок, запахов, предметов, заполнявших небольшую, обставленную скромной мебелью в зеленых чехлах, весьма уютную гостиную, поначалу ошеломило Крылова.

Кто-то увлеченно терзал пианино. Кто-то громко спорил. В другом углу устанавливали стол, и что-то медное и блестящее, кажется, это был восточный гонг, соскользнуло со стола и упало. Из кухни разносился аромат кипящих пельменей. Алтайские картины Павла Кошарова, карты, охотничьи трофеи, диковинные маски и прочие экзотические предметы привлекали к себе внимание.