Крылья голубки - Генри Джеймс

На деле ведь это благодаря ее чистому таланту жить он оказался там, где он сейчас находится и, более того, в каком качестве он там находится. Доказательством приличествующей реакции на столь значительную собственную пассивность было, без больших преувеличений, что Деншер, по крайней мере, понимал – понимал то есть в каком качестве он там находится и как мало ему нравится принимать, в силу собственной беспомощности, такую ситуацию. Сейчас им овладело смутное томление – во всяком случае, так можно описать его состояние; оно составляло весомую часть той силы, что, с наступлением осеннего предвечерья, заставляла его буквально трепетать на своем traghetto от бившегося у него в мозгу вопроса. Там, на пароме, его вопрос слился с его особой, подавляемой болью, с чувством чуть ли не стыда; а эта боль и этот стыд ощущались слабее, когда, с помощью складывавшихся вокруг него обстоятельств, Деншер позволял себе относиться к своему вопросу серьезно. Родился этот вопрос, кстати сказать, отчасти из самих обстоятельств, из тех обстоятельств, которыми так – почти оскорбительно – бравировала Кейт, готовая без всякой жалости выставить своего друга на посмешище, сделать его посмешищем из-за того, что он так спокойно подчиняется. Как мало могло быть в этом подчинении спокойствия, он успел с крайней полнотой ощутить еще до того, как покинул свой наблюдательный пост. Его вопрос, как мы это назвали, был весьма интересным вопросом о том, осталась ли у него самого хоть капля воли. Как мог он выяснить это – вот в чем была загвоздка, – не подвергнув все дело проверке? Прекрасно было выступать в роли bon prince, и радостно, даже с чувством какой-то гордости тем, что духовно они жили вполне достойно, он обращался памятью в их недавнее прошлое даже теперь; но у него на миг перехватило дыхание, когда с необычайной ясностью до него вдруг дошло, что в то время, как он делал абсолютно все, чего хотела от него Кейт, она не делала ничего подобного. In fine, получилось так, что идея проверки, которой он должен подвергнуть свое предположение, непрестанно напоминавшая о себе в теплых ранних сумерках наступающей южной ночи, в «обстоятельствах» – тех, о которых мы только что упомянули, – эта идея отсылала его все более и более, по мере того как слабел свет дня, к сиянию белых полосок бумаги на его давнишних зеленых ставнях. К тому времени, как он снова взглянул на часы, он пробыл на своем наблюдательном посту, где смог к тому же и поразмыслить, около четверти часа; но к тому времени, как он сошел с traghetto и двинулся прочь, Деншер нашел ответ на вопрос, который стал таким безотлагательным. Поскольку доказательство наличия у него воли стало необходимым, оно совершенно точно ожидало его именно здесь – оно таилось на противоположном берегу канала. Паромщик на маленькой пристани время от времени заговаривал с ним; однако нервозность заставила Деншера повернуться спиной к новой благоприятной возможности. Он все равно перейдет на ту сторону, но он пошел пешком и кружил, и кружил, пока наконец не пересек канал по мосту Риальто. Комнаты, по случаю, оказались не заняты, древняя padrona[18]была на месте и сияла радостной улыбкой, хотя ее радостное узнавание гостя было чистым притворством. Древние, скрипучие предметы обстановки вызвали с его стороны откровенные выражения нежных чувств, так что прежде, чем снова отправиться в путь, он договорился, что явится утром.

В этот вечер он забавно рассказывал о своем приключении, несмотря на первое, странное побуждение, совершенно растаявшее во дворце, отнестись к нему как к делу, предпринятому исключительно для собственного удовольствия. Он не усомнился в такой необходимости, в ее уместности вплоть до того момента, когда в ходе разговора почувствовал, что рассказ о его приключении – вполне невинное веселье. Таким и оказался произведенный рассказом эффект с помощью нарисованной Деншером картины: своеобразное, изящное старое рококо, из самых скромных, венецианский интерьер в поистине старинном духе. Он дал понять хозяйке дворца, что ее высокие палаты, хотя и представляют собою тысячу грандиозных вещей, в реальности не соответствуют этому духу, и фактически сделал это так успешно, что Милли тотчас объявила прямым долгом Деншера пригласить ее в ближайшие дни к себе на чай. Она до сей поры никогда еще так ясно не выражала желания – он почувствовал это, как почувствовали и все остальные, – выйти куда бы то ни было, даже сделать над собой усилие и посетить приходский праздник, или взглянуть на осенний закат, или сойти вниз по лестнице ради Тициана или Джанбеллини. Деншер всегда считал, что у него с Кейт многое становилось понятно без слов, так что он мог легко уловить в ней, подобно тому как и она с легкостью улавливала в нем, бесчисленные признаки того, как чистое и тихое дыхание одного сознания согласно встречает и стимулирует сознание другого. В этот вечер такой его взгляд оправдался полностью, поскольку он заподозрил, что желание Милли быть приглашенной к нему на чай было поддержано Кейт, хотя та никак этого не выказала. Это абсолютно соответствовало ее желаниям и тому, что она предсказывала, так что она – и именно это особенно его поразило – была настолько удовлетворена и даже ослеплена этим, что не заметила, по неискренности его ответа, по его тону и даже по взгляду, на миг инстинктивно отыскавшему ее взгляд, что такой ответ был неизбежен, почти бесстыден, ибо его целью было всего лишь выиграть время. Такая утрата ее восприимчивости сразу же стала для него как бы началом успеха в том, что он планировал, то есть если Кейт, по крайней мере, тоже не была скрытно нечестной. Она была способна, и он не мог не понимать этого, разобраться, благодаря глубине своей натуры, в том, какое отношение к ней самой имеет объявленное им небольшое событие: ведь, в конце концов, она была на это способна, способна догадаться и при этом скрыть свою догадку. Это тем не менее «завело» его еще на два-три оборота, так что он вменил ей в вину и недостаточную остроту зрения, а уж в этом он чувствовал себя гораздо сильнее. Какое бы опасение, в связи с его побуждением сменить жилье, ни коснулось Кейт своим крылом, она в любом случае не догадалась, что он дал их юной приятельнице пустое обещание. А сделать так заставила его сама Кейт: с самого начала их ожидал в перспективе некий момент, когда пустота – если воспользоваться самым мягким из возможных наименований – должна была возникнуть. Так что теперь ее час вполне восхитительно пробил.

Для какой бы жизненно важной цели Деншер ни возвратил себе свои прежние комнаты, он возвратил их не для того, чтобы принимать там Милли Тил: впрочем, это ничего не изменило в его тоне, в выражении радостной готовности, словно он уже полностью был как раз таким, каким старался не быть, – совершенно бессердечным и подлым. В действительности ритм развития его внутренней драмы был настолько быстрым, что немедленно возникшее понимание невозможности, рожденное у него прямой и неожиданной просьбой Милли, произвело довольно зловещий эффект, по-настоящему его напугав. Оно выявило для него всю меру напряженности, реальную силу его вполне созревшего теперь мотива. Оно, разумеется, не вызвало в нем протеста против выявившихся фактов, но сделало их ясно видимыми, словно бы уже освещенными лучами успеха. Однако сердце его затрепетало чуть ли не в ужасе еще до лучей успеха. А ужас этот был всего лишь страхом перед осуществлением счастья: только ведь это уже само по себе было симптомом. Поэтому визит Милли, на теперешней шкале необходимостей, представился ему величайшей нелепостью, перспективой совершенно неприемлемой и, более того, если говорить прямо и грубо, такой, что испортит ему всю игру; пойти в этом на поводу означало бы, несомненно, избрать один из многочисленных способов свалять дурака, какие беспрестанно попадаются на его пути. Тем не менее это стало бы способом, с которым ему легче всего было бы заранее примириться. Созревший мотив, в отношении которого Деншер не испытывал ни малейших иллюзий, в течение часа завладел в его воображении его новым жильем: и он теперь увидел свое жилье на его обычном месте, где все уже распаковано и расставлено, где все устроено, закрытым и запечатанным для чистоты и целомудрия Милли, для ее красоты, не важно, как ненадолго она обрела бы здесь пристанище. Существовали обстоятельства, о которых она никогда не узнает, не почувствует, не уловит в атмосфере, хотя это не могло изменить того факта, что ее невольная прикосновенность к ним не может никому принести ничего хорошего. Отличать хорошее от дурного и испытывать угрызения совести – это его дело. Так что он вдруг почувствовал, что все части головоломки сложились воедино, тогда как Кейт проявила восхитительное непонимание этого. Впрочем, разумеется, когда же это бывало так, чтобы его слово не было последним? – Кейт всегда проявляла благородство.