Зощенко - Валерий Попов

«Нет! — сказал Чуковский, человек замечательный, но четкий и деловой. — На сцену Зощенко нельзя выпускать: испортит и юбилей, и свою репутацию». Конечно, сумели сделать так, что Зощенко казалось, будто он сам отказался прийти.

У каждого кончается когда-то жизненный ресурс. Как написал Маршак: «Каких людей я только знал! В них столько страсти было! Но их с поверхности зеркал как будто тряпкой смыло».

Нет, Зощенко «тряпкой не смыло». Его книги остались навсегда. Но его «земная оболочка» уже таяла, исчезала.

И ближе всех к нему в этой ситуации оказалась Вера Владимировна — последние заботы легли на ее плечи. Вот что она записывала в своем дневнике в последний год жизни Зощенко:

«В пятницу 28.4.58 Михаил уехал в Москву… Слонимский говорил тогда, что у него сложилось впечатление, что Михаил тяжело болен — он даже “чувствовал себя сиделкой у тяжело больного” во время их совместной поездки в поезде… Михаил приехал через два дня. Приехал еще более странный, больной… какой-то напуганный… Книжка — снова однотомник — должна была выйти в Госиздате… Но выпуск ее почему-то задержался… Как говорила мне потом Чалова, работавшая в Госиздате — и что она, конечно, скрыла от Михаила, не желая его волновать, — уже набранную было книгу раз или два снова “разбирали” — выпуск ее все “висел на волоске”. И лишь к весне было разрешено “свыше” все же издать ее. Хотя Михаил и не знал обо всех этих обстоятельствах, задержка с книгой страшно его волновала, и это было одной из причин его болезненного состояния… Волновала, конечно, и задержка с назначением пенсии… Все это, вместе взятое, и подкосило его в этот год окончательно».

Вера Владимировна ждала его летом в Сестрорецке, а он все задерживался с делами в городе. И вот!.. Все знают, что смерть когда-то придет, и вроде даже готовы… Но ее приход, как всегда, неожидан, ошеломителен.

Запись Веры Владимировны о последних днях Зощенко.

«И вот, наконец, он приехал в Сестрорецк. Это было 17 июня. Какой это был радостный день! И две недели прошли, как сон. Очень ему нравилось на даче, всем он был доволен. “Как хорошо, как удобно мне в этом году — тут плитка, и я могу себе разогреть, что хочу!” — говорил он… В этом году сирень цвела особенно буйно — даже листьев не было видно за цветом… И яблони цвели все как одна. И он, приходя из сада на веранду, говорил: “Как пахнет!” А мне говорил: “Как ты хорошо выглядишь в этом году!” …Я чувствовала — у него, наконец, появилось полное доверие ко мне.

И вдруг — Валя привез бумагу — извещение из Министерства социального обеспечения о том, что ему присуждена, наконец, персональная пенсия республиканского значения в размере 1200 рублей и что ему надлежит явиться за получением пенсионной книжки в Горсо… И вот, часов около 7 или в 8-м мы отправились на вокзал. Шел он очень медленно, с трудом… пройдя Полевую, остановился у сосны, отдыхал… В конце Дубковского переулка посидел на скамейке у колодца. Жаловался на слабость. Говорил, как отвратительна, неприятна старость… А душа у меня болела, болела… Так не хотелось, чтобы он уезжал! И так хотелось, чтобы приехал скорее! Предлагала ехать с ним — отказался: “Чем ты можешь помочь?” И уехал.

…Наконец, не в силах совладать с беспокойством, позвонила Михаилу… И вдруг слышу какой-то странный, “чужой”, “замогильный” голос… Спрашиваю: “Мишенька, ну когда ты приедешь?”

…Утром — не могу дождаться приезда. Наконец — между 2 и 3 часами — слышу — машина! (Это было 7 июля.) Сбегаю вниз… Он идет по дорожке… Медленно… Словно приговоренный к смерти…

Свесив голову на грудь — худой, высокий от худобы, летнее пальто — как на вешалке… Боже мой! Бросаюсь к нему… Веду наверх… Он поднялся с трудом по лестнице, остановился у столика — так трудно ему было двигаться… И вдруг сказал: “Я умираю… У меня было кровохарканье”. Я начала успокаивать его: “…ну, может быть, лопнул какой-нибудь сосудик, или кровоточила десна… Успокойся, не надо волноваться”.

Рассказывал, как получал пенсию — сначала предложили было ему написать какое-то обязательство сообщать в случае большого заработка, потом сказали, что это не нужно…»

Хорошо, что Зощенко не успел разобраться в этой последней «писательской неприятности»: когда назначают повышенную пенсию за особые заслуги — при этом, фактически, запрещают работать дальше, любые твои заработки вычитают из пенсии!

Вера Владимировна записала:

«Радовался пенсии, говорил, как это хорошо, что можно будет спокойно жить, что так неприятно бывало занимать деньги… Я соглашалась с ним, говорила, что этой пенсии нам вполне хватит на двоих. Он сказал: “А Валичке?” На это я, улыбнувшись, заметила: “Ну, для своего Валички ты раз в месяц что-нибудь напишешь…” Согласился. Потом сказал: “Теперь я за тебя спокоен! Умру — ты будешь получать половину моей пенсии!”

Я, конечно, возмутилась — зачем говорить о смерти? Не нужно мне его пенсии!

На третий день ему стало хуже… Стал жаловаться на сильные боли в груди, в животе — “давит”… Начал говорить односложно, путать слова».

К Зощенко был вызван врач Гилянов, который после осмотра сказал Вере про мужа: «…Это тяжелый сердечный больной… Здесь не только аритмия, здесь — декомпенсация и стенокардия… Здесь — нарушение кровообращения… Притом — дистрофия».

Вера Владимировна подробно записала последние дни:

«…Вечером он вдруг сказал, прощаясь на ночь: “Завтра надо завещание… деньги Валичке”.

Как он любил сына! Боже мой, как он его любил!.. Его одного в целом мире!»

Приближалось «последнее прощание». Вера Владимировна записала все очень подробно:

«…врач уговаривал Михаила лечь в стационар… Тот отказался наотрез… Стал называть меня “Верочкой” — как я удивилась этому непривычному для меня ласковому обращению. И думала — вот поправится он и сбудется наконец моя мечта — он будет доверять мне, начнется, наконец, хорошая, спокойная жизнь, будет, наконец, счастье, любовь, нежность… Какой беспомощный, какой слабенький он был! Маленький мой, любимый мой! Как доверчиво тянулся ко мне, принимая лекарство — верил, что я спасу его!»

Судьба Зощенко драматична. Но — в отличие от многих, погибших от чужой руки и похороненных неизвестно где, он умер в своем доме, на руках жены и сына. И жена оставила воспоминания, сохранила для нас последние его часы:

«И вот — воскресенье, 13-е. Проснулся в половине 11, пил молоко. Пил с охотой, с жадностью даже — залпом выпивал стакан молока. Боялся болей — их не было. И я успокаивала его. Нет, он хотел жить! Не правы те, кто думает, что он хотел смерти. Он думал — беда от того, что мало ел… И он старался есть больше… Почему-то часто путал слова. Вместо одних употреблял другие, схожие по первой букве. Вместо люминала все просил — “линолеум”. Я догадывалась, не поправляла его… Делала вид, что все в порядке.

Он вдруг сказал: “Как странно, как странно… Как я нелепо жил!” А я заметила: “Ну ничего, вот теперь будешь жить 'лепо' “…»

Вот и настал час проверки — его коллег, его старых поклонников и друзей: