Сонька. Конец легенды - Виктор Мережко

— И вы верите этому биндюжнику Яшке? Он, мадам, сделает вам такие документы, что дальше нашего двора вы просто не выйдете! Полиция уже ловит вас, мадам! Лучше идите к Фиме через два дома, за него я скажу вам самые красивые слова!

Воровка засмеялась, отмахнулась:

— Красивые слова я скажу своему мужу.

Михелина ждала в пролетке как раз напротив выхода со двора. Сонька уселась рядом с ней, ткнула извозчика в спину:

— На Екатерининскую!

Тот стеганул лошадей, они лихо рванули с места и помчались с Молдаванки в сторону Дерибасовской, откуда было рукой подать до Екатерининской.

Одесса радовала запахом акаций, удивляла разношерстной, по-детски веселой, разноплеменной публикой — от греков и армян до хохлов и кацапов, — очаровывала разлапистыми каштанами, пугала кривыми улочками, очаровывала широкими бульварами, дурманила проблесками сквозь зелень бирюзового моря.

Сонька и Михелина подставляли лица под теплый воздух, пугались на резких поворотах, вскрикивали при спусках вниз, смеялись, поддерживали друг друга.

Извозчик понимал настроение женщин, оглядывался, улыбался, крутил кнутом, подгоняя лошадей и распугивая всякую живность по дороге, вплоть до зазевавшихся прохожих.

— А если Михель выйдет от зубного писаным красавчиком? — со смехом прокричала Михелина.

— Значит, влюблюсь по-новой! — улыбнулась мать.

— А вдруг он найдет помоложе и получше?

— Помоложе найдет, а вот получше — вряд ли!

— Я тоже так думаю!

Михелина обняла Соньку, прижалась к ней, от нежности даже закрыла глаза. Затем вдруг отпустила ее, серьезно произнесла:

— Сонь… Я только что подумала про Таббу.

— Я все время о ней думаю, — ответила мать.

Вскоре пролетка завернула на Екатерининскую, подкатила к небольшому особняку, на котором висела вывеска: «НАШИ ЗУБЫ — ВАШЕ ЛИЦО», остановилась.

Михель, одетый в черный дорогой костюм, стоял под вывеской и светился вставными серебряными зубами, как начищенный турецкий казан. Рядом с ним находился высокий худой господин с пейсами, смотревший на прибывших с печальной и снисходительной усмешкой.

Он подвел Михеля к пролетке, показал на него рукой:

— Вы видите это лицо?

— Конечно, — улыбнулась Сонька.

— Что вы можете за него сказать?

— Красиво. С трудом узнала.

— Мадам, — печально произнес зубник, — я сейчас верну вам деньги за свою работу и пойду к себе домой, чтобы лечь и сразу умереть.

— Мы вас обидели? — воскликнула Михелина.

— Нет, вы не обидели, барышня… Вы Зяму убили.

— Почему, Зяма?

— Мадемуазель… Как вы можете видеть лицо этого господина, если оно таки полностью исчезло за сиянием его новых зубов? Теперь вам не нужно покупать зеркало, вы просто глянете папе в рот и увидите себя такой, какой в жизни еще не видали!

Женщины рассмеялись. Михелина соскочила с пролетки, растроганно обняла Зяму:

— Зяма, вы чудо!

— Мадемуазель, вы рискуете, — отстранил ее тот. — Если сейчас это увидит моя Циля, то считайте, жизнь ваша закончилась раньше, чем началась. И моя тоже.

Девушка подхватила Михеля под руку, потащила к пролетке. Уселись, махнули Зяме на прощание, и извозчик погнал лошадей дальше.

— Михель!.. — дочка восхищенно смотрела на отца. — Я просто не узнала тебя!

— Правда, хорошо? — улыбался он, еще не привыкнув ни к одежде, ни к новым зубам.

— Не то слово!.. Красивый, молодой, модный!

— А тебе? — повернулся он к Соньке. — Тебе как, Сонь?

Она взглянула на него, усмехнулась:

— Уж теперь я точно не стану покупать зеркало. Хватит твоих зубов.

— Где едем, господа? — оглянулся извозчик.

— В ресторан!.. — ответила Сонька. — В самый лучший! В самый дорогой!

— В дорогой или в лучший?

— В лучший! — засмеялась Михелина.

— Это две большие разницы, мадам!

— Будем обмывать мои зубы? — улыбнулся Михель.

— И костюм тоже, — кивнула Сонька.

Ресторан находился на Княжеской улице. Заведение было по-южному излишне вычурным, с большим количеством позолоты и зеркал и, судя по количеству публики в дневное время, действительно недурственным.

Для увеселения клиентов на небольшой сцене музыкальное трио довольно навязчиво шпарило дошедшее в Одессу томное аргентинское танго, официанты шмыгали между столиками весело и азартно, в углу в клетке орали одуревшие от шума и духоты попугаи.

Семья Блювштейн расположилась у широкого окна, из которого открывался вид на улицу, на прохожих, на проносящиеся экипажи.

Михель просто одурел от счастья и красивой жизни. Пока официант со своим помощником готовили на разделочном столике разносольные блюда, он, гордясь своим видом и зубами, с улыбкой изучал зал, подстукивал каблуком в такт музыке, переводил взгляд с дам в зале на своих женщин, улыбался еще шире.

Сонька с мягкой иронией наблюдала за ним, изредка усмехалась, тоже лениво поигрывала плечами под музыку, поглядывала на Михелину, с отрешенным видом наблюдавшую городскую жизнь через окно.

Михель протянул руку к дочке, предложил:

— Потанцуем?

Она улыбнулась, отрицательно покрутила головой:

— Не хочется.

— Я в молодости неплохо танцевал! Сонь, помнишь?

— В молодости мы с тобой неплохо воровали, — заметила Сонька.

Официант принялся сервировать стол, делал это старательно и даже изящно.

Михель снова увлекся залом и музыкой.

Сонька тронула дочку локтем:

— Потанцуй с отцом. Доставь ему радость. Новую жизнь человек начинает.

Та поднялась, кивнула Михелю:

— Пошли, кавалер!

Он подхватил ее под руку, вывел на середину танцевального пятачка.

Танго получалось не совсем умело, они не знали полагающихся движений, однако искренность и удовольствие от танца были настолько заразительными и очевидными, что дочкой и отцом залюбовался весь зал.

Сонька с улыбкой смотрела на мужа и дочку, хлопала в ладоши, взяла бокал с вином, почти поднесла его к губам и вдруг замерла.

Нет, она не могла ошибиться.

В зал под ручку вошли двое — мужчина и дама. Господина она не признала, хотя это был «жених» из Ялты, спутницу же его определила сразу. Та самая каторжанка, которая когда-то на Сахалине подставила ее с золотом на приисках. Груня Гудзенко…