На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова

В «чистой» хирургии было две палаты глазных больных доктора Мурадханова. В этих палатах лежали больные с глаукомой, после удаления катаракты или еще каких-нибудь операций на глазах. Были и совсем слепые, или почти слепые, но их почему-то не «актировали». То ли болезни считались излечимыми, то ли статьи не подходили…

Конечно, условия у них были много лучше, чем у туберкулезников, и питание было получше, и все же смотреть на эти головы с забинтованными глазами было просто невыносимо. Они почти всегда задавали один и тот же вопрос, когда слышали, что в палату входит сестра: «Сестрица, который час?..» Время для них остановилось, как у меня, когда я сидела на Лубянке… Лагерь и слепота — не слишком ли много, Господи?..

Своих больных доктор Мурадханов мог немного подкармливать — ведь по совместительству он был, как я уже говорила, диетврачом — бог и властитель кухни! Тот, на кого простиралось его благоволение, мог надеяться на какую-то, хоть маленькую, поддержку, и прежде всего ее получали его больные.

У доктора была лагерная «жена» — наша сестра-хозяйка из хирургии Сусанна — грузинка необычайной красоты. Связаны они были давно и прочно, и все об этом знали. Им покровительствовала Варвара Сергеевна, а начальство смотрело сквозь пальцы — офтальмолог Мурадханов, хирург-виртуоз, и в лагере продолжал оставаться «величиной».

Ну а вне своей хирургии, это был просто «добрый человек», а при ближайшем знакомстве оказался и душевным, и симпатичным.

Будучи человеком восточным, Алибей Асадулаевич не упускал случая приволокнуться за любой молоденькой сестрой или симпатичной больной, где-нибудь в темном уголке прижать, ущипнуть за мягкое место. Сцены ревности, которые ему устраивала Сусанна, его мало трогали — он просто не обращал на них внимания. Ей он оставался «верен» всегда.

Когда я появилась в хирургии, внимание его немедленно обратилось на меня. Но потом как-то все обошлось, и мы просто подружились все втроем — я, Катерина и доктор Мурадханов.

Оказалось, что у него кроме мошевской есть еще далекая домашняя жизнь. Вернее — была. Дома у него остался маленький сынишка, лет трех, теперь уже восьми, — мальчик Сеавуш. На фотографиях он выглядел этаким орленком, с живыми черными глазами, крутым лобиком и гордо посаженной головой. Алибей Асадулаевич рассказывал, как он, неожиданно для самого себя, «увлекся» своим сыном и только о нем и тоскует все эти годы, и только его видит во сне…

Вскоре мы узнали, что этот красивый, но не слишком эрудированный и говорящий с сильным восточным акцентом человек может быть добрым и деликатным товарищем.

В глазном кабинете был прибор — офтальмоскоп, служащий для исследования глазного дна. По виду он был похож на микроскоп, но, когда его включали в электросеть, из его объектива выходил тонкий яркий лучик света — его-то и направляли в глаз, освещая глазное дно.

Глазной кабинет убирался только дежурной сестрой. Санитары туда не заходили, и ключ от него, кроме врачебного, конечно, был только у сестры. На уборку кабинета время урвать можно было обычно только ночью, после того, как переделаны все назначения, подклеены анализы в истории болезней, выписаны лекарства, успокоились послеоперационные больные, заснули те, кому операция предстоит завтра.

Тишина воцаряется в корпусе, выключаются лампочки в коридоре — самые приятные часы, если нет слишком тяжелых больных, у которых надо сидеть, чтобы не прозевать момента, когда надо послать за дежурным врачом.

Если таких больных нет, можно забраться в кресло-коляску, что стоит у окна, и подремать полчасика, если санитар надежный и на него можно положится, что не заснет, пока отдыхаешь ты. Потом и ему можно дать подремать чуток.

К сожалению, далеко не каждую ночь выпадал такой спокойный часок. Обычно плохо спят послеоперационные. То у них начинается рвота; то просто зовут — болит, не спится, хочется пить… То кто-нибудь рожает (у нас была и родильная палата!), то привезли больного — надо принимать, а то и срочно готовить к операции. Тогда начинается предоперационная суета, поднимается Варвара Сергеевна, вызывается операционная сестра, вызываются врачи, запускается автоклав и… пошло на весь остаток ночи…

Но в «тихий час» надо было не забыть убрать и глазной кабинет — убрать тщательно, чтобы все блестело, чтобы каждый пузыречек был протерт и поставлен на свое место, в свою «ячейку», чтобы пипетки, пинцеты, бужи — все было выкипячено, чтобы на докторском столе ни пылинки, ни соринки и каждая бумажка на своем месте, а на кушетке чтобы была застлана свежая, без единого пятнышка, простыня, а на вешалке висел бы свежий докторский халат — вот как вышколил сестер доктор Мурадханов!

Впрочем, впоследствии все это становится профессиональной привычкой и делается само собой.

…Я открываю ключом глазной кабинет и привычно протягиваю руку к выключателю… Но рука застывает в воздухе. В дальнем углу, там, на тумбочке, застланной белой салфеткой, стоит офтальмоскоп и я вижу… или это мне мерещится?!.. Офтальмоскоп наклонен вниз почти вертикально, и из объектива бьет пучок света, а под этим пучком — это я уже рассматриваю с замиранием сердца, все еще не веря, что это не мираж, не галлюцинация, — тарелка, а на ней две булочки и два куска картофельной запеканки!..

Я послала санитара с запиской в терапевтический корпус: «Катеринка, приходи немедленно — Бог есть!»

Впоследствии мои записки были значительно короче, всего из нескольких букв: «К! Б Е!»

…Пир бывал, конечно, не каждое дежурство — либо не было подходящего провианта, либо он должен был быть употреблен по другому назначению, но если офтальмоскоп «работал» — это было большим праздником для нас: под утро особенно хотелось есть, и Катерина отлично понимала содержание записки: «Катерина — Бог есть!»

Я тщательно запирала кабинет и с волнением ждала, пока освободится и прибежит Катерина… Как это было замечательно, как вовремя!

С доктором Мурадхановым ни разу не было сказано ни одного слова об этих дарах, о ночных пиршествах. Благодарили разве что взглядом. Но он все хорошо понимал, знал, что я всегда зову Екатерину, и провизии всегда было припасено на двоих. Это было безмолвное понимание, нечто вроде телепатии…

Был у нас в больнице единственный медбрат. Это был больной, стараниями Любочки Н. оставленный при больнице в качестве медбрата. В прежней жизни у него была неподходящая для лагерей профессия — то ли он был учителем, то ли адвокатом, не помню. В лагере ему не повезло, все время он оказывался на общих работах и постепенно превращался в доходягу. Но наконец-то повезло — попал в центральную больницу, где и дошел бы, несомненно, в нашем пелагрозном корпусе, если бы Любочка Н. не устроила его медбратом.

В больнице, уже освоившись с новыми обязанностями, он все же начал поправляться, но — увы — с психикой у него было явно неладно. Он добросовестно делал все назначения для больных, но каждую свободную минуту записывал в записную книжечку (и где он только раздобыл ее?) рецепты разных блюд, выспрашивая их у больных, у сестер, у врачей и санитаров. Кулинарные рецепты!..