Шартрская школа - Коллектив авторов

таким образом нисходят к самому всеобъемлющему роду пития, восходят к превосходной степени опьянения.

Эта зараза грозит не только толпе простонародья, но и горделивые шеи прелатов заставляет перед собой склониться. Им недостаточно тех милостей Вакха, кои излила на него милость Природы: усвоив себе всасывающую силу тростника, прожорливой глоткой Харибды они глотают Вакха, то ликующего в супружестве с розами, то выдыхающего аромат другого цветка, то в обществе иссопа притязающего на некую привилегию, то наделенного внешними дарами иных вещей[1033], — до тех пор, пока не наживут себе кораблекрушение без моря, плач без печали, слабость без недуга, хмельную дремоту без сна. Когда же, пораженные пылкостью хмеля, предаются они псалмопению, то, разбивая стихи чрезмерными промежутками, перемежают их нежданным Бореем опьянения[1034].

Не только это влечение к питью, но и собачья алчность к еде манит многих, чьи беспорядочные желания и неподобающие помышления грезят о стряпне. Когда они слишком щедро выплачивают сборщику ежедневный долг по еде, сборщик, чрезмерно отягощенный, вынужден вернуть излишек должнику[1035]. Все, чем ни владеют, складывают они в ларце желудка. И хотя их накопления ни ржа не язвит разъедающим зубом, ни хитрость лисоподобного вора не похищает[1036], однако исчезают они еще постыднее, от постыднейшего грабежа, учиненного жаром переваривания. Они понукают мошну изрыгать деньги, ларец — блевать монетами, дабы усердней льстить сборщику-желудку. Внутри они ущедряют утробу богатствами яств, а снаружи брошены в нищету, нагую, чистую и одинокую.

Эта чума, не довольствуясь смиренным простонародьем, шире разливается среди прелатов, кои, бесчествуя обряд крещения, в ключе священного перца крестят лососей, щук и прочих рыб, равно отмеченных родовитостью, истерзанных различным мученичеством варки, дабы, таким крещеньем окрещенные, стяжали они многообразную благодать вкуса. На одном столе земное животное погружается в перечном потопе, рыба плавает в перце, птица в том же клее увязает. И когда столь многие виды животных заключаются в одном узилище утробы, дивится водная тварь, видя с собою сухопутный и воздушный род в одной гробнице погребенными. Если же им даруется возможность выйти, широты ворот едва хватает для их выхода.

Сказанные поветрия создают мост, которым люди спускаются в блудилище распутства. Они — вступления, коими каждый входит в науку воровства. Они рождают недуги, сеют нищету. Они — кормилицы раздора, сестры безумия, матери безудержности, охотницы за нечистотою. Из-за них род людской выходит за пределы скромности, отбрасывает узду умеренности, ломает печати чистоты, не думает о милостивых моих щедротах. Ведь хотя моя щедрость столько снеди рассевает людям, столькими яствами дождит, они, неблагодарностью воздавая за благодеяния, непозволительно злоупотребляя позволенным, отпустив узду обжорству, превосходят меру в еде и чреду напитков протягивают в бесконечность. Дразня нёбо остротою солений, чтоб пить часто и много, они чаще обычного вынуждены мучиться жаждой.

Есть и другая дочь Идолопоклонства, которую (если собственный смысл названия сохраняет в слове некое родство с его значением) уместно наречь подобающим именем Деньгопоклонства. Это Алчность[1037], из-за которой в людских умах обожествляются деньги, монете воздается честь божественного поклонения; из-за нее, когда говорят деньги, Туллиева витийства хрипнет труба; когда ратоборствуют деньги, Гекторова ратоборства молкнут перуны; когда нападают деньги, Геркулесова падает доблесть. Ведь если кто вооружается деньгами, как бронею серебряной, ни во что не ставит ни натиск Туллиевой стремнины, ни молнию Гекторова нападения, ни крепость Геркулесовой доблести, ни многоразличные Улиссова хитроумия уловки. Ибо так накаляется голод обладания, что диалектики немеет тонкость, риторики чахнет убедительность. Где обилие денег ведет свою речь, Туллий уж продает чекан своего витийства, Лукреция обменивает стыдливости своей монисто на его цену в золоте, Пенелопа, торговка своим целомудрием, за плату слагает с себя стыд; даже Ипполит, коли услышит мольбу шепчущей монеты, не захочет мачехиным мольбам ответить на мачехин манер[1038]. Ведь если в ухо судье зашепчут деньги, Орфеева лира, Амфионова песнь, Вергилиева Муза задушены будут голосом денег. Богач, уже терпящий крушение в глуби своего богатства, мучится, как Тантал, пожаром водяночной жажды. Даже бедняк, хотя не может действительно выказывать материальную алчность, внутри, однако, хранит архетипическую скаредность.

Какой стыд! Груда денег доставляет должности, по весу металла взвешиваемые. Уже не Цезарь, но грош есть все[1039], скорый на торговлю санами, от самых скромных до самых важных. Ибо грош — наш патриарх, который одних возводит на вершину архиепископства, иных поднимает к почести епископского сана, тех назначает на архидиаконское служение, других наделяет обязанностями других расхожих должностей. Что ж еще говорить? Грош побеждает, грош царствует, грош владычит вселенной[1040].

Что пользы с Птолемеем на колеснице точности следовать за движеньями ускользающей астрономии; изучать пророчества звезд, непринужденные блужданья планет; с Евклидом проницать в глубокие тайны геометрических энигм; нисходить разуменьем в пучину морскую, высот небесных достигать умственным измерением; с Милетцем открывать дружественные созвучия музыкальных соотношений; с Пифагором созерцать битвы чисел благодаря силе умножения; с Туллием распещрять речь риторическими звездами расцветок; с Аристотелем отделять ложь от истины обоюдоострым мечом диалектики; с Зеноном одевать ложь софистическим правдоподобием; с Донатом[1041] сочетать слова в согласии их акциденций[1042], если мудрость в наше время никакой не находит награды за свои плоды, благосклонный ветер молвы ее не превозносит, деньги же покупают славу сана, возглашение похвалы?

И все же Мудрость одна превыше всех имений, имение благородное, которое, будучи рассеяно, собирается, будучи израсходовано, возвращается, будучи разделено, возрастает; благодаря которому благородное сокровище знания в тайных глубинах ума рождается, плод внутренней утехи обретается. Мудрость есть солнце, благодаря которому дневной свет сияет во мраке ума; она — око сердца, отрадный рай духа. Она обращает земное в небесное, тленное в бессмертное, человека в бога властью обожествляющего подражания. Она — единственное лекарство от твоего изгнания, единственное утешение для человеческого злосчастия, человеческой ночи единственный Светоносец, единое из твоего бедствия искупление; остроты ее очей воздушная тьма не смущает, плотность земли трудам ее не мешает, водная глубь взора ее не притупляет.

Хотя Мудрость чахнет от крайней дешевизны в руках у многих, кто живет, подобно скоту, в грубой чувственности, однако у тех, кто возвращает искорку разума в первоначальное пламя, она доселе не лишена дара широко разглашаемой славы. Ведь хотя Благоразумие пренебрегает славословиями и рукоплесканиями обманчивой лести, однако поскольку славное свойство истой Молвы таково, что она домогающихся ее презирает и презирающих домогается, Благоразумие, избегая, обретает Молву, которой лишилось бы, за ней гоняясь. Таким образом, если ты видишь, что у кого-то деньги царствуют, Благоразумие лежит простертым, богатства воюют, Мудрость в изгнании, все же с победительной