Осип Мандельштам - Олег Лекманов

По—видимому, в первой строфе еще одного мандельштамовского стихотворения, обращенного к Еликониде Поповой и датированного 4 июля 1937 года, как раз и описана эта самая долгожданная и свежая гроза, целительная и для томящегося вне столицы поэта, и для его возлюбленной, закинувшей голову и любующейся грозой в Москве.[928]

В середине июля стало ясно, что выступление в Союзе писателей, о котором Попова торжественно сообщала Яхонтову, не состоится. Тогда же в Савелово навестить Мандельштамов приехала Наталья Штемпель. «Нашла нужную улицу и дом; в окне увидела Осипа Эмильевича. Он таинственно поднес палец к губам, молча вышел ко мне, поцеловал и ввел в дом. Надежда Яковлевна тоже мне обрадовалась.

В бревенчатом доме они снимали полупустую комнату, но в этом была какая—то дачная прелесть, казалось больше воздуха».[929]

Как—то сводить концы с концами Мандельштамам помогали Валентин Катаев и Евгений Петров, Соломон Михоэлс и Владимир Яхонтов, Семен Кирсанов и Всеволод Вишневский. Чтобы раздобыть немного денег на жизнь, Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна съездили в Ленинград. Михаил Леонидович Лозинский дал 500 рублей – это позволило оплатить дачу в Савелове до конца лета. Деньгами помогли также Юрий Тынянов, Корней Чуковский, Михаил Зощенко, Валентин Стенич. Ночевали Мандельштамы в Фонтанном доме, у Пуниных.

Из воспоминаний Анны Ахматовой: «В это время в Шереметьевском доме был так называемый „Дом занимательной науки“. Проходить к нам надо было через это сомнительное заведение. Осип озабоченно спросил меня: „А, может быть, есть другой занимательный выход?“».[930] «Так они прожили год, – продолжает Анна Андреевна. – Осип был уже тяжело болен, но он с непонятным упорством требовал, чтобы в Союзе писателей устроили его вечер. Вечер был даже назначен (на 15 октября 1937 года. – О. Л.), но, по—видимому, «забыли» послать повестки, и никто не пришел. О. Э. по телефону пригласил Асеева. Тот ответил: «Я иду на 'Снегурочку' ", а Сельвинский, когда Мандельштам попросил у него, встретившись на бульваре, денег, дал три рубля».[931]

С ноября 1937 года Мандельштамы поселились в Калинине, «…ни на кого не похожий человек в кожаном пальто с сильно оттопыренными ушами. Казалось, он ни секунды не может усидеть на месте. Все время ходил, чуть ли не бегал по двору. Со стороны мне это казалось очень смешным». Таким Осип Эмильевич запомнился школьнице соседке.[932]

«Мы живем сейчас в избе на окраине города, – рассказывала Надежда Яковлевна в письме от 30 ноября к сосланному Борису Кузину. – Под окнами – огороды, огороды, огороды. Сейчас выпал снег и пейзаж облагообразился. Сам Калинин – хороший городок, но в центре не найти комнату».[933] В более раннем письме, от 6 ноября, Надежда Яковлевна сообщила Кузину неутешительные и утешительные новости о Мандельштаме: «Плохо, что Ося болен – склероз аорты, плохо с сердцем. Хорошо, что он исключительно жизнеспособен и массу работал».[934] «Жена за эти годы очень устала, но духом крепка, – в тот же день писал Кузину сам поэт. – Когда выпадает период покоя – она совсем молодая. Сейчас наш старый воронежский быт уже не существует, а новый еще не сложился. Все зависит от решения Союза писателей, подошедшего к этому делу очень серьезно. Мы забегаем в музеи, жадно смотрим живопись, ведем очень подвижный и несколько утомительный образ жизни».[935] В декабре 1937 года Осип Эмильевич в письме Кузину так рассказывал о своем отношении к современности: «Стариной заниматься не хочу. Хочу двигать язык, учиться и вообще быть с людьми, учиться у них».[936]

Новый, 1938 год Мандельштамы встретили в Калинине.

«Вчера мы ходили по улицам и увидали мальчишку с девчонкой, которые везли на санках довольно густую елочку, – писала Надежда Яковлевна Борису Сергеевичу. – И хотя весь город завален елками и хотя мы уже порешили елку не покупать, мы все же не выдержали и повернули санки с елочками к нашему дому.

На елке оказалось девять свечек – десятый подсвечник сломался. Ося побрился ровно в одиннадцать часов – в пол—одиннадцатого вернулись домой: ездили в аптеку за лезвием для «жилета» (еще 7 ноября 1935 года, когда отмечался совсем другой праздник, Сергей Рудаков писал жене: «О побрился – я ему сказал, что есть два человека, О Э бритый и О Э небритый. А он добавил, что у них разная идеология».[937] – О. Л.).

Вино было кислое, но благородное, – продолжает Надежда Яковлевна, – встретили Новый год честь честью – с хозяйкой, выпили вина, закусили и легли спать. Я очень дохлая. Не знаю, чего я не переношу, но все мне делается дурно. Оська – ничего, но душевное состояние тяжелое. Ходит он, как кот в сапогах, в лже—валенках – валенки трудно достать – в коричневых матерчатых сапогах, которые называются в магазинах «чулки»… Ступает мягко и тяжело и целый день бегает по комнате. Иногда от усталости валится на кровать. К вечеру устает, как после большой экскурсии».[938]

К началу весны дела вроде бы чуть—чуть поправились:

2 марта Литфонд выделил Мандельштамам путевки в дом отдыха «Саматиха» и пособие на их приобретение. Между 3 и 5 марта Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна съездили в Ленинград, где в последний раз Мандельштам увиделся с Ахматовой. «Беда ходила по пятам за всеми нами, – пишет Ахматова в „Листках из дневника“. – Жить им было уже совершенно негде. Осип плохо дышал, ловил воздух губами. Я пришла, чтобы повидаться с ними, не помню, куда. Все было как в страшном сне. Кто—то пришедший после меня сказал, что у отца Осипа Эмильевича (у „деда“) нет теплой одежды. Осип снял бывший у него под пиджаком свитер и отдал его для передачи отцу».[939]