Восстановление Римской империи. Реформаторы Церкви и претенденты на власть - Питер Хизер

То же самое относится и, в конце концов, к назначениям на высокие церковные посты. Императоры оказывались равнодушны к тому, например, кто является епископом в крошечной епархии на Пиренеях и их окрестностях, но им было очень важно, кто из епископов отвечает за большие города империи, и прежде всего ее столицу и столицы регионов. Любопытно, что на самом деле это не означало Рим. К IV в. даже западной половиной империи управляли из Милана или Трира, а позднее из Равенны, в то время как ключевыми городами Востока являлись Константинополь, Антиохия и Александрия. Рим оставался культурной столицей, но на протяжении всего IV в. императоры посетили ее самое большее в четырех случаях и оставались там каждый раз около месяца. Поэтому выборы папы римского не влекли за собой слишком большого вмешательства со стороны императора, хотя когда они приводили к насилию, как при выборах папы Дамаса в 366 г., это было уже совсем другое дело. В епархиях, считавшихся важными для них, императоры получали и сохраняли право контролировать назначения[264].

Без всякого сомнения, император был действующей главой христианской церкви. Другие лица, включая папу римского, имели особое положение, но роль императора в формулировке правильной доктрины, определении и проведении в жизнь ожидаемых стандартов религиозной практики и в выборе людей для должностей оставалась главной. И это первенство было реальным. Позднеримская политическая теория – принятая, как мы видели, Теодорихом и измененная Прокопием – утверждала, что император напрямую назначен и тщательно выбран Богом, чтобы тот правил как Его наместник на земле. Эти идеи пришли прямо из нехристианских эллинистических представлений о королевской власти, но обращение империи в христианство, что поразительно, не породило больших изменений. Божественная природа была ярлыком, прикрепленным к христианскому Богу, и божественная цель состояла в том, чтобы привести все человечество к христианству, а не создать совершенные civilitas для немногих. Но ничто не изменилось в утверждении о близости императора к Богу. Все, что имело отношение к правителю, оставалось священным – от его казны до его спальни – каждый императорский церемониал, начиная от больших официальных торжеств и кончая малейшими, самыми интимными моментами (вроде proskynesis – падение ниц перед повелителем, чтобы продемонстрировать должное к нему уважение), организовывалось с целью втолковать эту мысль. Император не считался обычным смертным и, по крайней мере, на публике должен был хранить сверхчеловеческую бесстрастность во время происходивших церемоний. Возможно, Константин зашел в этом слишком далеко. Изначально его останки были захоронены в огромном мавзолее (церковь Святых Апостолов) в Константинополе в окружении алтарей двенадцати апостолов. Часто говорят, что он считал себя тринадцатым апостолом. Но тринадцатой фигурой, которая обычно находится посреди двенадцати апостолов, является Христос, так что остается удивляться, кем же считал себя Константин. Его сын Констанций II тихо все переделал, чтобы это выглядело немного скромнее. Но изменилось не много: Констанций и его преемники на Востоке и на Западе (до Юстиниана и после него) были последовательны в своем утверждении, что их избрал Бог, чтобы править с ними на земле.

Глядя на то, как разворачивались события на протяжении многих веков, последовавших за позднеримским периодом, и, в частности, на более или менее полное отделение церкви от государства, ставшее нормой в западной политической традиции уже в течение пары веков, естественно было бы обратить внимание на образ мыслей прошлого, который привел к такому настоящему. Начиная с позднеримского периода это означает некий голос, вроде голоса Августина Иппонского, который в «Городе Бога» доказывал, что ни одно государство не может настолько отражать волю Божью, чтобы существовать вечно. Бог делает так, что государства возникают и исчезают, убеждал Августин, но лишь для Его целей, и они будут существовать так долго, сколько смогут служить Его высшей цели, которая все время расходится с их собственной. Августин думал так на протяжении какого-то времени, но дополнительным стимулом для него взяться за перо стало разграбление Рима готами в августе 410 г. И он был не единственным, кто бросил прямой вызов некоторым основным притязаниям римской государственной идеологии. Всякий раз, когда какой-нибудь церковнослужитель оказывал сопротивление попытке империи навязать какое-нибудь доктринальное положение, такие люди неявно, а порой и недвусмысленно отрицали право императора распоряжаться делами церкви, и иногда это сопротивление оказывалось серьезным. Например, епископ Александрийский Афанасий сумел сделать провинцию Египет неуправляемой на короткий период в 340-х гг., потому что он до такой степени был против того, что император Констанций предпочел неникейское решение богословских вопросов. Или опять-таки вся христианская традиция аскетизма, которая сильно увеличила число своих приверженцев и усилила собственное влияние начиная с середины IV в., косвенно отвергала притязания имперской идеологии. Если римский император и политическая структура, которой он правил, отражали божественную волю для человечества, то люди не должны искать спасение своих душ, впадая в самоотречение и отвержение мира, который был главным для Христа, апостолов и многих пророков Ветхого Завета. Но у нас есть многочисленные примеры из житий святых этого периода именно такого отказа от участия в общественной жизни Римского государства даже среди представителей элиты. Если собрать все это воедино, добавив изрядную оценку прошедших событий, то становится сравнительно просто отмести притязания имперской идеологии как во многом пустую болтовню[265].

Однако это было бы серьезной ошибкой. В то время как можно заметить следы сопротивления императорской религиозной власти в трудах некоторых церковнослужителей, так же легко можно найти и ее принятие в трудах других. Например, почти одновременно с обращением Константина в христианство епископ Кесарийский Евсебий был готов принять тот факт, что Христос не случайно родился в момент, когда первый римский император Август правил Римом. Евсебий утверждал, что это доказывает, что Бог предопределил – несмотря на более ранние преследования, – что Римское государство должно стать Его орудием для приведения всего человечества к христианству. Иными словами, Риму отводилась особая роль в Божественном плане, которая была не похожа ни на какую иную. И это сделало императора кем-то большим, чем просто еще один светский правитель. На заседании IV Вселенского собора в Халкидоне 25 октября 451 г. 370 собравшихся епископов (некоторые через посредников) приветствовали императора Марциана как «короля и священника». Это приветствие не было нарушением традиций, а просто конкретной формулировкой установившегося образа мыслей. Или опять-таки – на этот раз на V Вселенском соборе в Константинополе в мае 553 г. – 152 епископа с радостью провозгласили, что в церкви не будет происходить ничего без явного одобрения императора[266].