Гарантия успеха - Надежда Кожевникова

По-видимому, горбоносая не особо пеклась о домашнем уюте, ей было недосуг.

А на стенах висели фотографии в рамочках. Молодые лица, в анфас и в профиль, совсем не похожие, но с каким-то неуловимым сходством. Сходство, вероятно, возникало из-за общности выражения: юношески откровенное торжество, слегка надменное, холодноватое, ощущалось и в темных, и в светлых глазах, и в острых, и в округлых подбородках. А наискосок, или внизу, или сбоку шли надписи: «Первой моей учительнице», «Дорогой Ираиде Сумбатовне», «Моей наставнице» и т. д.

Количество фотографий — их было не меньше десятка, и все аккуратно окантованы, застеклены, — вызывало двойственное впечатление: уважительное — вот, значит, она какая, Ираида Сумбатовна! Но вместе с тем и снисходительное — тщеславие всегда уязвимо. Демонстрируют свое сокровенное обычно те люди, чье самолюбие ущемлено. И именно такие люди стараются вести себя с особой властностью, авторитарность.

Мама Маши сидела перед Ираидой Сумбатовной на кончике стула, прижимая к груди сумочку, и точно в чем-то винилась. Мама была молодая, светловолосая, нарядная, душистая, и все всегда во всем ее слушались, но теперь перед Ираидой Сумбатовной она как бы вдруг потерялась, поникла.

Маша еще не знала, что в отношениях взрослых людей существуют тысячи всевозможных оттенков, и что маме полагалось так, с преувеличенным вниманием, покорностью, взирать на Ираиду Сумбатовну, что никто ее к этому не принуждал и ей самой это вовсе не было обидно.

Что-то мама знала об Ираиде Сумбатовне, что позволяло ей употреблять самые заискивающие выражения без всякого ущерба для собственной гордости. Но Маша-то об этом не ведала, оскорбилась за маму — встала рядом, точно за нее выступившись, и посмотрела на Ираиду Сумбатовну в упор.

Мама слегка подтолкнула Машу к двери, а сама замешкалась, что-то шепотом быстро проговорила. Маша услышала возглас Ираиды Сумбатовны: «Да что вы, зачем!» Потом какое-то нечленораздельное воркование, и мама появилась, заметно удовлетворенная, а Ираида Сумбатовна вышла их проводить.

… Маша с мамой возвращались домой. Маша узнала новое слово: консультация. Ираида Сумбатовна консультировала детей, поступающих в музыкальную школу, где она преподавала. Машиной маме она сказала, что «у девочки способности есть». То есть без особого восторга, но обнадежила. А маме на данном этапе этого было вполне достаточно! И теперь она неслась домой, чтобы сообщить новость Машиному папе, довольно скептически настроенному к музыкальному будущему дочки и к ее успехам на этом поприще.

Мама, можно сказать, сражалась одна, и тем дороже для нее было даже мало-мальское поощрение и каждый сдвиг, каждый взятый барьер.

Такое случилось впервые, чтобы в весеннюю пору, солнечную, тревожно-радостную, каждый раз так много всего обещавшую, вклинилось тяжелое напряжение, удручающее беспокойство, и точно поезд со всего разгона мчался на тебя, все ближе, ближе: эк-за-мен, эк-за-мен.

Потом это сделалось привычным — именно в лучшее время года, весной, школьники, студенты должны от всего отрешиться и готовиться, готовиться к испытаниям.

Но тогда привыкшее к воле и независимости существо сопротивлялось насилию и не хотело, чтобы ему мешали вдыхать острый, чуть солоноватый весенний воздух, не хотело отлучаться с, казалось бы, всем доступного, всему живому необходимого весеннего праздника. Не хотело забот, ничего нудного не хотело: да что вы пристаете, в конце концов!

— Маша! — звала мама, высунувшись из окна четвертого этажа, а Маша не поднимала головы, делала вид, что не слышит, хлестко била веревкой об асфальт во дворе среди своих сверстниц.

Сверстницы были куда счастливей — им разрешили в этот теплый майский день надеть гольфы, а кое-кому даже носки, и они вольно встряхивали волосами и, отдуваясь, распахивали пальтишки, курточки. Маша глядела и завидовала: она-то была в рейтузах, в шапке, и сверху за ней зорко следила мама. Мама беспокоилась, как бы дочка не простудилась перед экзаменами. А у Машиных сверстниц никаких экзаменов не маячило: стукнуло семь лет — пожалуйте в школу… Но мама не понимала, что эта ее осторожность — не дай бог насморк! — ранит самолюбие дочки, отдаляет ее от ровесников и вынуждает детское сознание срочно выискивать особые причины тому, что ты не такая, как все.

Подумаешь, казалось бы, рейтузы! Но в этих рейтузах Маша самой себе была противна, неуклюжа, и о сказала ловкой, юркой девчушке, удачнее всех ловившей мяч: «А ты умеешь плавать? Ты плавала в море? А я туда езжу каждое лето, поеду и на этот раз».

Девчушка Машу оглядела, и ее глаза вспыхнули по-кошачьи. Она ничего не ответила, подбросила мяч вверх, поймала и звонко выкрикнула: «Кто будет играть в лапту? Айда за мной!»

Все отбежали в другую часть двора, и Маша одна осталась.

Она присела на корточки, вынула из кармана мел и стала рисовать на асфальте скрипичный ключ, побольше, поменьше, и ключ басовый, и нотные линейки: лицо у нее было красное, сердитое, она хотела взять реванш, возвыситься над теми, кто ее презрел — пусть увидят, что она тут начертила, и ничего не поймут!

Скрипичный и басовый ключи для них — загадка. Так Маша утверждалась в своей особости. Какие-то должны быть утешения, уж раз они все вместе, а она нет.

Маша! Ты идешь, наконец! — снова звала мама.

— Иду, мама, иду…

И вот настал день экзамена.

Во дворе, где находилась знаменитая детская музыкальная школа, цвели вишни, низкорослые кривенькие деревца, а большие разросшиеся липы подступали совсем близко к зданию, закрывали почти его кирпично-бурый, длинный, как трамвайное депо, фасад. Окна в классах были распахнуты, и оттуда неслись звуки скрипки, рояля, виолончели, мешались с детскими голосами во дворе, с отдаленным гулом автомобилей. Было шумно, оживленно… и боязно.

Маша жалась к маме, но одновременно вглядывалась в лица таких же, как она, испытуемых, желая отыскать в них те же чувства, что переживала сама.

Она увидела темноволосого мальчика в коротких штанишках и длинных носках ромбами, он тоже стоял рядом со своей мамой, но как бы отдельно от нее, независимо, шнырял глазами, будто обдумывал какую-то шалость, то есть держался, как показалось Маше, абсолютно безответственно.

А у нее самой — теперь уже привычно — сжималось сердце от страха огорчить маму. Бедная мама! Маша время от времени взглядывала снизу вверх на нее, видела округлый, напряженный, точно от сдерживаемого плача подбородок: чтобы только маму успокоить, Маша была готова на все.

Ждать пришлось долго, и неизвестно, когда кого вызовут. Маша устала бояться и, когда пришел ее черед, пошла к высокой белой двери почти спокойно и будто в какой-то забывчивости.

И тут столкнулась лицом к лицу с Ираидой Сумбатовной: та взглянула мельком — и не узнала. Маша остановилась, приоткрыв от удивления рот, хотела было сказать: «Ираида Сумбатовна, это я, Маша», но горбоносая Ираида Сумбатовна так строго, угрожающе сдвинула брови, что Маша не посмела ее окликнуть. Ничего не понимая, с приоткрытым от удивления ртом, жалкая, испуганная, приблизилась к столу экзаменаторов и остановилась.