Дитрих Бонхеффер. Праведник мира против Третьего Рейха. Пастор, мученик, пророк, заговорщик - Эрик Метаксас

Работа двух совместных пасторатов в августе еще продолжалась, но предчувствие войны становилось все острее, а пастораты находились чересчур близко к польской границе, где и должна была грянуть война. Бонхёффер счел это место слишком опасным и распорядился закончить семестр раньше и уезжать. 26 августа Бонхёффер снова в Берлине.

В один из мартовских дней, когда Гитлер двинулся маршем на Прагу, Невилл Чемберлен отставил в сторону свою чашку с чаем и стал вглядываться в суть происходящего. Сменив пряник на кнут, он поклялся: если Гитлер посмеет напасть и на Польшу, Британия придет ей на помощь. Теперь час пробил. Но Гитлер был не так прост, чтобы напасть на Польшу – ему требовалось представить агрессивную войну как акт самозащиты и 22 августа на встрече с генералами он озвучил свой замысел: «Я создам пропагандистский повод к войне, плевать, насколько он будет правдоподобен. Победителя не спросят, правду он сказал или соврал»450.

Согласно плану Гитлера, переодетые в польские мундиры эсэсовцы должны были напасть на немецкую радиостанцию возле границы. Для пущей убедительности требовались «жертвы» с немецкой стороны. Решено было использовать в этом качестве узников концлагеря, зловеще именовавшихся «консервами». Этих людей, и без того уже пострадавших от режима, выдадут за погибших германских солдат. В конце концов умертвили только одного – ввели смертельную инъекцию, а затем несколько раз выстрелили в труп, чтобы создать видимость, будто этот человек пал от рук поляков451. Злонамеренное убийство человека с целью обмануть весь мир – подходящий пролог для всего, что последовало затем.

Провокация была осуществлена по графику, 31 августа, а на рассвете 1 сентября немецкие войска вступили в Польшу. Luftwaffe Геринга поливали страну адским огнем с небес, вполне сознательно целя в гражданских, и на земле гражданские лица тоже сделались объектом планомерного уничтожения. Массовые убийства, невиданные до тех пор в ХХ веке, были частью плана глобального террора. С первых минут войны поляки столкнулись с нацистской жестокостью и беспощадностью, с которыми им, увы, предстояло познакомиться намного ближе. От внешнего мира подробности какое-то время ускользали, очевидно было одно: немецкие войска врезались в Польшу, как горячий нож в масло, танковые дивизии продвигались на 50–60 километров в день в глубь польской территории.

Гитлер выступил с речью перед рейхстагом, выдавая себя за удрученную жертву: «Вы знаете, сколько раз я пытался мирно урегулировать проблему Австрии, – заявил он, – а затем проблему Судет, Богемии и Моравии – и все впустую». Польша, мол, с нестерпимым высокомерием отвергла все его великодушные призывы к миру. На его расположение и доверие поляки ответили насилием! «Обо мне судят ложно, принимая терпение и миролюбие за слабость или, пуще того, за трусость… Поэтому я принял решение говорить отныне с Польшей на том языке, на котором она говорила с нами в последние месяцы». Долготерпеливый миролюбец-фюрер не мог и далее попускать агрессору: «В эту ночь польские регулярные войска впервые стреляли на нашей территории. С 5:45 мы ведем ответный огонь, а с этой минуты отвечаем снарядом на снаряд»452.

Глава абвера, адмирал Канарис, давно уже страшился этого дня и часа. Он понимал, каковы будут последствия. Ханс-Бернд Гизевиус, дипломат, впоследствии участвовавший вместе с Канарисом в заговоре против Гитлера, в тот день находился в штаб-квартире OKW и на задней лестнице столкнулся с адмиралом. Канарис отвел друга в сторону и шепнул: «Это – конец Германии».

Теперь Англия должна была вступить в войну, но Гитлер и Риббентроп полагали, что и на этот раз обойдется: как и в случае с Австрией и Чехословакией. Англичане, думалось им, предпочтут «дипломатическое» решение. Действительно, два дня подряд британцы продолжали вести переговоры, но, видимо, у Чемберлена вдруг вырос позвоночник: доселе прогибавшийся под натиском диктатора британский премьер вопреки всем расчетам Гитлера объявил-таки в воскресенье войну агрессору.

В то утро Дитрих и Карл-Фридрих гуляли неподалеку от дома, обсуждая последние события. Было теплое и влажное утро, тучи низко висели над городом. Внезапно заголосили сирены. Как раз пробило полдень. Дитрих вскочил на велосипед и понесся обратно на Мариенбургераллее. Там, в родительском доме, все с замиранием сердца ждали, что будет дальше, но над Берлином так и не появились вражеские самолеты. Война была объявлена, однако удар не последовал. Все это было странно, кульминация так и не наступила, тревожные ожидания обмануты. Но тем не менее Вторая мировая война уже началась.

В первые недели войны Бонхёффер осмысливал новую ситуацию. От военной службы он получил ранее годичную отсрочку и с местными властями в Шлаве имел хорошие отношения, так что немедленного призыва мог не опасаться, но что произойдет по истечении года? Он подумывал о должности военного капеллана – быть может, удалось бы получить назначение в госпиталь. Паула Бонхёффер обсуждала такую возможность со своим кузеном Паулем фон Хазе, и было подано соответствующее прошение. Ответа на него пришлось ждать до февраля, а в итоге пришел отказ: капелланов назначали только из числа уже находившихся на действительной службе.

Тем временем уже призвали многих из бывших семинаристов из Финкенвальде, Кёслина, Шлаве и Зигурдсхофа, один из них погиб на третий день боев. К концу войны из 150 молодых семинаристов и участников «коллективного пастората» в живых останется менее половины. 20 сентября Бонхёффер написал братьям окружное послание:

...