Дикая весна - Монс Каллентофт

– Извини, – говорит Малин. – А когда мы могли встречаться?

– Я отвечал за стрельбы в реальной среде. Вам пришлось изображать из себя крутых полицейских и входить в дома или помещения, где могли находиться вооруженные подозреваемые с заложниками.

– Тебя я там не помню, а сами упражнения мне запомнились.

«Может быть, эти знания пригодятся мне сейчас? – думает Малин. – Как уже не раз бывало».

Снова голос Конни Нюгрена – похоже, ситуация кажется ему забавной.

– Я запомнил тебя, потому что ты была совершенно сумасшедшая. Кажется, я еще не встречал учеников, наделенных такой силой и таким драйвом, с такой агрессией, но при этом держащих все под контролем.

– Ты шутишь! Смешно так откровенно подлизываться.

– Можешь смеяться, но все так и было.

Спустя буквально минуту Конни Нюгрен паркует машину перед домом на Страндвеген, где расположены квартиры братьев, выходит и машет рукой полицейским, сидящим в машинах и наблюдающим за домом.

Полицейские машут в ответ. Кажется, желают им удачи.

Малин взламывает дверь.

В подъезде пахнет средством от моли и крысиным ядом, все трое стоят в темноте перед дверью Хенри Куртзона.

На обычный замок ей требуется три секунды, на два сувальдных – по пятнадцать минут. Из квартиры не доносится ни звука – и в окнах не горел свет.

Сигнализация не включена.

С большой долей вероятности в квартире никого нет.

Но на сто процентов это неизвестно, поэтому Зак и Конни Нюгрен стоят сбоку от двери, держа оружие наготове, а Малин старается защититься как может, однако удержать корпус за пределами линии возможного огня ей все же не удается.

«Дети здесь, внутри?

Не их ли плач я слышу? Елена и Марко? Нет, это всего лишь шум с улицы…»

Наконец и третий замок поддается, Малин распахивает дверь, и Зак с Конни Нюгреном кидаются в темноту с пистолетами в руках.

Пустая гостиная, пустая кухня с зеленой кухонной мебелью, в шкафах пусто, на стенах пусто, ни одной горящей лампы, ни души – или тут кто-то есть? Дети?

Малин обыскивает квартиру, заглядывает в комнаты, выходящие во двор. Сначала – пустая спальня, потом ванная, а за ванной – еще одна дверь.

За этой дверью темнота.

Малин слышит шуршание. «Я сейчас, я иду», – думает она и поворачивает ключ, торчащий в замке.

* * *

Кто-то идет.

Папа, это ты? Приходи скорее, потому что дяди опять пришли, я беру братика в охапку и забиваюсь в самый дальний угол – может быть, тогда они нас не найдут.

Прекратите.

Не хочу.

Нет.

Это ужасно.

Что мне делать?

Я хочу есть, братик плачет – приходи скорее, папа.

Это ты идешь?

Дверь открывается – только бы не дяди. И чтобы они не сердились. Только бы не сердились. Нас сейчас скормят варанам?

Мы кричим.

Мы кричим изо всех сил, чтобы отогнать страх.

Пусто.

Пустая гардеробная.

Проклятье.

А шуршание?

Серо-черная мышка пробегает между ног Малин и скрывается в квартире. Форс следит за ней взглядом, видит Зака и Конни Нюгрена, стоящих у окна, – они смотрят на залив Нюбрувикен, опустив пистолеты к полу.

На подоконнике белого мрамора лежит толстый слой пыли.

Малин проводит пальцем по подоконнику, и ей вдруг вспоминается квартира мамы и папы на Барнхемсгатан в те годы, когда она присматривала за ней, пока родители жили на Тенерифе, не приезжая домой. Как поначалу она намеревалась сохранить цветы, бороться с пылью и пауками, и как потом, со временем поняв, что папа и мама не вернутся, устала заботиться об их жилье.

Цветы засохли. Пыль покрыла все поверхности толстым слоем, и когда мама умерла, за несколько дней до возвращения папы Малин убиралась в квартире с отчаянным усердием, которому сама удивлялась. Это было нечто вроде тренировки – пот тек с нее ручьями, и она не могла думать ни о чем, кроме пыли, кроме того, что к приезду папы в квартире не должно остаться ни пятнышка грязи.

«Но не ради папы я там поначалу убиралась.

А ради тебя, мама.

Но ты так и не вернулась домой. И я обещаю, что никогда больше не буду убираться ради тебя, ты не будешь больше преследовать меня в моей жизни, как ходила за мной по дому в Стюрефорсе, когда я в маленьком возрасте захотела испробовать пылесос.

Мне было пять лет, мама.

А ты только жаловалась, что пылесос задевает за мебель, обивает краску, словно наша маленькая вилла была гребаным королевским дворцом.

И все это время ты понимала, что предаешь меня, моего брата. Ты отворачивалась, но при этом не понимала, что отворачиваешься, не правда ли? Ты понимаешь, как это повлияло на меня, как мне потом пришлось бороться, чтобы присутствовать в жизни Туве? Ты понимаешь это? Что мне все же не удалось быть рядом с ней, и эта мысль наполняет меня скорбью и невыносимым чувством стыда.

Как я боролась, чтобы стать для Туве мамой, которой не было у меня самой и о которой я всю жизнь мечтала. И мне кажется, что, несмотря на все усилия, я потерпела поражение.

Я не ощущаю пустоты после твоего ухода. Не чувствую скорби. Я вижу твое лицо в любой тьме и думаю: как хорошо, что тебя нет. Теперь я все знаю – и, может быть, теперь я смогу наконец зажить собственной жизнью, без тайн, без страстей, которые надо заглушать, хотя я понятия не имею, зачем.

Ты умерла, и я нашла тебя, мама.

Я могу подзаряжаться за счет моей нелюбви к тебе.

Разве я от этого становлюсь плохим человеком?»

Малин слышит, как Зак и Конни Нюгрен переговариваются между собой, но она не в состоянии разобрать слова, чувствует, как устала, устала от всего этого, но надо двигаться дальше.

– Пошли, Малин, – говорит Зак. – Тут пусто. Пошли в квартиру Леопольда Куртзона.

* * *

Когда она открывает третий замок в квартиру Леопольда Куртзона, раздается резкий звон.

Он звучит очень громко, врезаясь в ее сознание.

Сигнализация?

Или под дверью заложена бомба? Сейчас взорвется?

И тут она видит, как Конни Нюгрен кидается в темноту квартиры. Открывает дверцу шкафа и, кажется, находит то, что ищет.

Звон прекращается.

– Сигнализация, – произносит Конни Нюгрен. – Фирмы обычно устанавливают панель управления в ближайшем шкафу.

Малин проходит в квартиру. Пистолет она держит перед собой, и адреналин снова гуляет в крови, усталость вмиг улетучилась, как и все мысли, и они втроем разбегаются по квартире, кричат друг другу: