Схватка за Амур - Станислав Федотов

– Какого слона? – растерялся цесаревич. – Нет там никакого слона!

– Слона нет, – усмехнулся Николай Павлович. – Но есть кое-что поважнее. Ангел парит над столицей России. Ангел надо мной и над тобой. – Александр взглянул на верхушку колонны и вздрогнул. Увидел, понял император. – И пока мы видим, как он парит, за империю можно быть спокойным. Я подчеркиваю, Александр: пока мы видим . Сейчас – мы с тобой. Потом – наши потомки. И об этом до́лжно помнить всегда.

3

Екатерина Николаевна уже которую ночь не спала. Нет, она, конечно, засыпала нормально, а где-то после полуночи вдруг просыпалась с ощущением неясной, но такой томительной тревоги, что заснуть снова не было никакой возможности. Она долго лежала, устремив глаза на потолок с алебастровыми амурчиками, мутными пятнами проступавшими в темноте, и думала – о муже, который последнее время был очень беспокойным (во сне ворочался, вздыхал, что-то напряженно бормотал и даже вскрикивал), и об Анри, исчезнувшем после схватки на Охотском тракте и, конечно, не забытом, но очень редко всплывавшем в памяти, а вот теперь почему-то приходящем в ее сны чуть ли не каждую ночь. Катрин противилась его появлениям, но он возникал снова и снова, и каждый раз охотился за Николя – то подстерегая с ружьем в таежных дебрях, то встречая на дороге с револьвером в руках, то стоя с фитилем у корабельной пушки. И в каждом таком сне она видела, как заслоняет мужа своим телом от смертельной опасности. Нет, за себя Катрин не боялась – она была уверена, что не умрет, если даже Анри выстрелит и попадет в нее, и при этом в ней стойко держалось убеждение, что выстрела вообще не будет.

Но почему же ей так тревожно?!

Может быть, оттого, что исчез Иван Васильевич и Элиза ходит сама не своя, прижимая к себе крохотного Василька и повторяя, что это она виновата, что именно она толкнула Вагранова в эту дурацкую командировку? Но исчезновение штабс-капитана опечалило многих – и в Главном управлении, и в военном штабе: Ивана Васильевича если не любили, то уж уважали, это точно. А Николай Николаевич вообще стал чернее тучи: Иван Васильевич был его спасителем, личным другом и, можно сказать, членом семьи. По его просьбе кяхтинский градоначальник Ребиндер выяснил через своего агента, что старый Кивдинский сильно пострадал при охоте на какого-то крупного зверя, чуть ли не тигра, и лечится у тибетского целителя Бадмаева, а Вагранов в Маймачине не появлялся. Из Кяхты уехал с казаком и пропал. И когда Николя рассказывал об этом жене, на глазах у него стояли слезы. Вот уж кто корил себя за непродуманную операцию, по сути, авантюру, так это генерал-губернатор.

А тут на него еще одна напасть: в Забайкальской области вот-вот кончатся запасы муки. Через десяток дней не будет хлеба ни для военных, ни для чиновников, ни для заводов. В прошлом, пятьдесят первом году урожай выдался плохой, заготовки хлеба были сорваны, по вине обер-провиантмейстера Тваровского, который не хотел платить крестьянам больше 30 копеек за пуд. Струве еще в сорок девятом году предлагал более гибко подходить к заготовкам: при высоком урожае делать запасы, с тем, чтобы в неурожайный год ими воспользоваться и понизить спрос, что неизбежно приведет к снижению закупочной цены, – однако его тогда не послушали и вот оказались без запаса. Теперь Бернгард Васильевич предложил повысить закупочные цены до 40 копеек, но Тваровский и губернатор Запольский обвинили его в противодействии политике строжайшей экономии, которую ввел генерал-губернатор. К чему это привело? Екатерина Николаевна вздохнула: не помогло даже ее заступничество за молодого чиновника, которому она весьма симпатизировала. Единственно, чего она добилась, это, чтобы вина Струве разбиралась тет-а-тет, в отсутствие посторонних лиц. Себя она за постороннюю не считала, но находилась в соседней комнате, за приоткрытой дверью, поэтому хорошо уловила момент, когда муж «забегал по потолку».

Выложив Струве свои претензии, подготовленные обвинениями Тваровского и Запольского, Муравьев, уже взвинченный до багровости лица, закричал, повышая голос и брызгая слюной:

– Как это прикажете понимать, милостивый государь? Я сделал вас председателем Иркутского губернского правления, и вы сразу так задрали нос, что перестали выполнять мои распоряжения? Да я вас в один момент верну туда, откуда поднял!

Катрин представила себе, как, должно быть, жалко выглядит сейчас молодой человек, и подумала: может быть, вмешаться, пока не поздно? Но, к великому изумлению своему, услышала внешне спокойное бормотание Бернгарда Васильевича:

– «Я тебя породил, я тебя и убью».

– Что такое?!! – взорвался генерал. – Что вы там бормочете, сударь?!

– «Тарас Бульба», ваше превосходительство, – четко и по-прежнему спокойно пояснил Струве. – Сочинение господина Гоголя.

– При чем тут какой-то Гоголь?!

– Гоголь – наш знаменитый писатель, его комедию «Ревизор» одобрил сам государь император.

– Ну и что?

Катрин догадалась, что «бегание по потолку» прекратилось: маневр молодого человека сбил накал страстей, и от души порадовалась за него.

– Там запорожский полковник Бульба говорит своему сыну Андрию: «Я тебя породил, я тебя и убью». В точности, как вы сейчас говорили мне. А что касается вашей политики экономии, то я, простите, не всегда вас понимаю…

– А что тут понимать?! – снова начал закипать генерал. – Вам прекрасно известно, что я не единожды обращался в министерство финансов с просьбой оставлять нам малую толику из тех миллионов, что приносит золотодобыча. Мне отвечают, что это золото идет на государственные нужды, как будто то дело, каким является возвращение Амура, не есть дело государственное, как будто я его затеял «не пользы ради, а славы для»! Даже глубоко чтимый мной генерал-адмирал, который яро поддерживает выход России к теплым морям, и тот настаивает, чтобы я тут изыскивал какие-то сибирские деньги ! Не знаю, что он имеет в виду – я деньги не печатаю! Так вот, ваше предложение закупочной цены потребует дополнительно не менее пяти тысяч рублей, а где их взять?! Нет, сударь, мы во всем себя урезаем, пусть и крестьяне урежут свои аппетиты. А нет – введу реквизиции!

– Пустое дело, ваше превосходительство, – грустно сказал Струве. – Крестьяне спрячут хлеб. Я ведь не с потолка взял эти сорок копеек за пуд. Помните, два года назад я по вашему указанию занимался закупками, и вы тогда были довольны и поддержали мою политику цен.

– Времена меняются, Бернгард Васильевич, – уже спокойно, но холодно сказал генерал, – а с ними меняются и люди. Неизменной остается главная цель, и ради нее я никого не пожалею.

Этот разговор случился три дня назад, после чего генерал-губернатор укатил в Читу, осенью прошлого года ставшую областным центром. Екатерина Николаевна просила взять ее с собой, но он отказал, причем настолько категорично, что она не решилась настаивать. И вот теперь лежала одна в их семейной широкой постели и думала… думала… думала… О Вагранове и Элизе, о Струве, о своих тревогах, напоминающих коварные зыбучие пески – только ступи на них и утонешь быстрее, чем в воде. Она видела такие пески однажды – когда ее девочкой возили на берег океана, кажется, в Биарриц. После отлива пляж подсох, и она играла с мячом, бегая по песку, а за ней и за мячом гонялась местная дворовая собачонка. Мяч закатился в ложбинку между дюнами, Катрин и собачонка наперегонки бросились за ним. Собака, конечно, обогнала ее и заскочила в ложбинку первой, прыгая с веселым лаем. И вдруг… Катрин сначала услышала испуганный визг, невольно остановилась и подняла глаза чуть выше. И увидела, как собачка, отчаянно дергаясь, погружается в песок. Она рванулась ей на помощь, но в последний момент отец ухватил ее за платье и оттащил подальше от коварной ложбинки. А собака, визжа, погружалась все глубже и через минуту исчезла совсем. И тогда Катрин зарыдала, уткнувшись лицом в отцовский сюртук, а отец поглаживал ее по голове и повторял подрагивающим голосом: