Удар "Молнии" - Сергей Алексеев

— Цволочь! Цволочь! Червак!

Один подошел к связанному, пнул, послушал, затем взял за ноги и приволок к беседке. Глеб пожалел, что не успел выучить язык, хотя бы на бытовом уровне: сейчас бы не гадал, о чем они говорят и что собираются делать. Ночной прицел скрадывал детали, выдавал лишь фигуры и движение. Что они там делали? Кто-то склонился над жертвой, и послышался дикий крик, срывающийся на фальцет, переходящий в поросячий визг, перемежаемый вздохами-стонами. Остальные смеялись, выкрикивали что-то и пили из бутылок, отшвыривая пустые в сторону жертвы. Кажется, человека на земле добили, потому что прошло минут двадцать, а он не подавал признаков жизни.

Наконец, пиршество закончилось, палачи опьянели, речь стала несвязной, зычной, куражливой, понятной без перевода. Кажется, они собирались уезжать, двое забрались в машину, оставшиеся подошли к человеку, неподвижно лежащему у беседки, схватили за ноги и потащили к туалету. Он очнулся, снова закричал, кажется, о чем-то просил на чеченском, однако его запихали в тесную кабину, захлопнули дверь. Глеб решил, что на этом все закончится, и отнял глаз от прицела — из-за горы выкатывалась огромная розовая луна. При ее свете он разглядел, как один из мучителей что-то взял из багажника машины и направился к туалету. Головеров снова заглянул в окуляр: туалет обливали из канистры, скорее всего, бензином…

Еще не бросили спичку, еще не вспыхнуло пламя, но Глеб неожиданно во всей реальности ощутил огонь и увидел живого человека, сгорающего, умирающего на его глазах. Картина была настолько осязаемой, что от яркого пламени, от пронзительного света заболели глаза и в ушах затрещало, загудело, утробно заухало, как на большом пожаре. Между тем мучители вышли из машины, загоготали одобрительно, с предчувствием забавы, кто-то сделал факел и запалил ярко-красный язычок огня, в прицеле отмеченный почти белым кругом, горящей звездой, осветившей всех экзекуторов.

Глеб понимал, что надо все это выдержать, чтобы не выказывать позицию, но палец сам сдвинул предохранитель, другой же лег на спусковой крючок. Факельщик после скрытого глушителем выстрела сел на землю и выронил огонь, остальные почему-то засмеялись, загоготали, словно вспугнутые грачи, видимо, решили, что их товарищ окончательно скис от выпитого. Кто-то подхватил факел и сделал два шага вперед, после чего ткнулся головой в землю и забился в конвульсиях. Двое оставшихся наконец пришли в себя, кинулись к своим товарищам, и Глеб еще раз надавил спуск. Металлический лязг затвора в ночи казался слышнее, чем хлопок выстрела, в свете небольшого огня ночной прицел обрисовывал фигуры людей с графической четкостью. Последний мучитель отскочил за машину, завертел головой и всколыхнул тишину длинной, на весь магазин, очередью. Он не понимал, откуда веет смертью, и потому палил вокруг себя, словно очерчивал обережный круг. Глеб навел лазерную точку чуть ниже уха, уловил момент и уложил последнего.

Стало тихо, и выкатившаяся половинка луны уронила свет на автомобильную площадку, расчертив ее длинными тенями. Хриплые, стонущие звуки исходили только со стороны туалета, и потому Глеб краем площадки подобрался к нему, нащупал воняющую бензином дверь и рванул на себя. И тут же по лицу что-то мазнуло, вывалились человеческие ноги: связанный человек был всажен головой в «очко»…

Но то, что он увидел при свете фонарика, когда вытащил жертву из туалета и положил на землю, вызвало отвращение и рвотный позыв. Глеб повидал всякого — разорванные тела, почерневшие, растянутые человеческие кишки, напоминавшие веревку, разбитые головы с ошметьями мозга, похожими на цементные кляксы, но все это было последствием взрывов, действием крупнокалиберных пуль и осколков. Ему никогда не приходилось видеть результатов рук человеческих: у жертвы был снят скальп, обрезаны уши, выколоты глаза и рот — в прямом смысле — до ушей…

И он еще был жив, в горле клокотала кровь, резко вздымалась грудь, сжимались и разжимались кисти связанных за спиной рук. Глеб разрезал веревку, и человек неожиданно вскочил на ноги, побежал, как заведенная игрушка, ударился о стальной бордюр смотровой ямы, откинулся навзничь, захрипел и засучил ногами, будто продолжал бег.

У Глеба вдруг проснулся комплекс молодого бойца: его вырвало, и хорошо, что пил одну лишь воду. Враз ослабели ноги, закружилась голова и луна растроилась перед глазами. Человек на земле вертелся, как эпилептик, хрипел и шамкал огромным, звериным ртом с обнаженными зубами. Это была агония, последние мгновения жизни, уже не осознанной, обезболенной, существующей лишь за счет работы мощного, рассчитанного на целое столетие сердца. Не отдавая себе отчета, Глеб поднял с земли горящий факел и метнул его к туалету. Пламя взметнулось столбом и осветило стоянку смерти, а он странным образом обрадовался огню, протянул к нему руки и стал греться, поворачиваясь то лицом, то спиной. Скоро бензин выгорел, дымно и тускло занялись доски, ветер понес искры вниз по склону, и вместе с угаснувшим светом отлетела душа человека у смотровой ямы. Глеб тяжело помотал головой и, стараясь не смотреть в сторону мертвых, ушел к ступеням, ведущим к шашлычной, сел и долго глядел на побелевшую яркую луну.

Он никогда не терял самообладания, даже в самом первом бою. Разве что были некие провалы во времени, когда часы пролетали мгновенно, со скоростью и визгом невидимых пуль, и казалось, жизнь в такие моменты движется толчкообразно, повинуясь биению крови. А потом все проходило, и из глубин охолодевшей души вырывался поток, фонтан неуемной, ребячьей радости — пронесло! Пролетело мимо! Не зацепило!.. И сейчас не было никаких причин впадать в уныние или отчаяние, разве что снова придется оставить позицию и переместиться в другое место, куда-нибудь за село, потому что наутро сюда обязательно кто-нибудь заглянет, увидев с дороги разбросанные по площадке трупы. Ко всему прочему, в руках теперь была машина, «Волга» первого выпуска с никелированным козлом на капоте…

Глеб чувствовал тягучее, оцепенелое безразличие ко всему, в том числе и к собственному положению. Эмоциональный всплеск угас, как только палец снялся со спускового крючка. Все теперь вызывало ощущение мерзости, особенно стол в беседке, где среди зелени, кусков мяса и разлитого кетчупа валялся коротковолосый окровавленный скальп и проткнутые, пришпиленные тонким ножом человеческие уши. Он долго сидел на краю смотровой ямы, зажимая в себе рвотные позывы, старался отвлечься какой-нибудь мыслью, воспоминанием, но обожженное, скальпированное сознание казалось тоже нанизанным на лезвие ножа и ничего в эти минуты не содержало, кроме физиологического отторжения происходящего. Дощатый туалет догорел, развалился, рассыпался пятном тлеющих углей, мимо проскочило несколько одиночных машин, потом в стороне села затрещали автоматные очереди, стволов десять одновременно. То ли стрельба, то ли движение на дороге сдули оцепенелое состояние, Глеб почувствовал холодный ветер, заметил звезды над головой, отблеск ушедшей за гору луны, и вместе с ощущением реальности вернулось желание жить, двигаться, действовать — привычное, знакомое желание, однако к нему примешалась, приплелась тонкая и жгучая нить мстительности.

— Ну, с-суки, — бормотал он, собирая оружие убитых. — Все, хватит… Доигрались, догулялись…