Дочь палача и театр смерти - Оливер Петч

Это как-то связано с детьми…

Палача одолевала усталость. Он опустился на холодный пол и тупо уставился перед собой; все это вдруг показалось ему совершенно бессмысленным. Не смог сладить с молокососом, который и на войне-то не был! Если ему и суждено помереть здесь, то ничего другого он не заслуживал. Старых, бесполезных собак прибивали прежде, чем те становились обузой. И разве сам он не решил, что видел венецианца? Посланника, предвещающего скорую смерть?

Хотя он предпочел бы умереть как-нибудь иначе, нежели медленно задыхаться в этом каменном мешке. Замуровывание считалось изощренным наказанием, особенно в отношении знатных особ, – чтобы избежать позора публичной казни. Отец Куизля в свое время замуровал в башенной стене фальшивомонетчика. Несколько дней люди слышали, как он отчаянно бьется; с тех пор то место считалось проклятым.

Куизль прикинул, что пройдет не одна неделя, прежде чем он умрет от голода в этой сырой гробнице.

Если не лишится рассудка еще раньше…

Якоб вдруг снова подумал о детях в шахте, их печальные взгляды, голод в глазах. Они тоже были заживо похоронены здесь. Чтобы ни один из них больше не умер в этих туннелях, ему следовало освободиться. Он нужен этим соплякам!

Куизль почувствовал прилив сил. Он поднялся и вновь принялся разгребать завал, камень за камнем. При этом палач размышлял. Шахта, в которую он попал в самом начале, выглядела так, будто ее сотню лет как оставили. Но, очевидно, кто-то снова взялся за поиски. И явно преуспел. Куизль вспомнил кадку рядом с рыжим мальчишкой, в которой что-то поблескивало.

Вот и теперь Якоб заметил, как в стене перед ним что-то блестит…

Он вздрогнул.

«Может, я уже с ума сошел?»

Палач знал о «кошачьем серебре» – бесполезном минерале, который так соблазнительно мерцал в темноте. От некоторых грибов тоже порой исходило зловещее сияние. Но этот блеск был куда ярче, что-то буквально засветилось в стене.

– Какого черта…

Палач выругался вполголоса и приблизился к мерцающему свету. И тут услышал шепот за грудой обломков.

– Его тут нет, Максль, – шептал чей-то голос. – Ханнес, наверное, уже закопал его. Давай возвращаться, пока он не заметил, что мы улизнули.

– Он хотел помочь нам, ведь так? – ответил ему плаксивый голос. – На вид он был очень сильный. Ханнес говорил, что это палач из Шонгау, дед Петера…

– Эй, вы! – крикнул Куизль.

Он устремился к проблеску между камнями, который оказался светом от фонаря. Вероятно, сам того не заметив, Якоб проделал небольшой лаз в груде обломков. Заглянув в него, он различил в туннеле несколько силуэтов. Оттуда тянуло свежим воздухом.

– Я не умер, я здесь!

Голоса смолкли. Через некоторое время кто-то спросил опасливо:

– Это… палач из Шонгау или призрак?

– Я палач, черт возьми! Но если и дальше будете тянуть, то я скоро призраком начну тут бродить. А уж тогда, клянусь неприкаянной своей душой, я вас, сопляков, до Судного дня преследовать буду!

– Это и впрямь он! – просипел кто-то в туннеле. – Он жив! Нужно ему помочь!

– А может, это все-таки призрак…

– Слушайте, вы, умники! – рявкнул Куизль, теряя терпение. – Хорош болтать! Есть там какая-нибудь балка? Если есть, то суйте ее сюда через дыру, и быстрее, пока я не разозлился окончательно. А тогда уж я вам не завидую!

Послышался треск и шорох, затем в отверстие просунулась старая расщепленная подпорная балка. Куизль схватил ее обеими руками. Используя ее в качестве рычага, он сумел сдвинуть некоторые крупные камни. Новая надежда и свежий воздух, которым повеяло в нишу, придали ему сил. Вскоре дыра стала достаточно большой, чтобы палач смог в нее пролезть.

В туннеле его встретили настороженными взглядами двое мальчишек лет десяти. Один из них держал в руке фонарь – тот светловолосый мальчик, которого Куизль прежде принял за карлика. На нем была рваная рубашка и грязные штаны, глаза выпучены от недоедания. Вид у него был вполне человеческий.

Человеческий и беззащитный.

Палач перебрался через груду обломков и встал прямо перед детьми. Они буквально сморщились на его фоне.

– А теперь скажите наконец, что здесь происходит, – проворчал Якоб.

Мальчики стали рассказывать – поначалу неуверенно, а потом слова полились рекой.

* * *

За окном протяжно прокричал сыч, словно заплакал ребенок.

Симон встрепенулся и посмотрел на ставни, сотрясаемые ветром. Он сидел за столом, по-прежнему в своей грязной провонявшей одежде. К еде и вину Фронвизер так и не притронулся, до того был погружен в раздумья. Как же ему хотелось сейчас выпить кофе, чтобы взбодриться и упорядочить мысли. Но Симон сомневался, что у хозяина найдутся экзотические кофейные зерна, тут даже Лехнер оказался бы бессилен.

Время от времени он поднимал глаза к люстре и смотрел, как догорают белые свечи. Воск стекал по кованым подсвечникам, капли размеренно падали на пол, собираясь небольшими лужицами перед печью, и довольно быстро застывали.

С кровати слышалось ровное дыхание Магдалены. Симон с любовью взглянул на жену. Она спала крепко, грудь ее мерно вздымалась и опускалась под одеялом. Лицо стало румяным и было уже не таким бледным, как пару часов назад. Должно быть, жар действительно спадал.

Симон невольно подумал о Петере, который так же спокойно спал сейчас в доме у Кайзера. Он снова взглянул на Магдалену, и на душе у него потеплело. В общем-то, они могли быть довольны своей жизнью. Пусть многие относились к ним с презрением, зато у них была семья, где все друг друга любили, временами ссорились, но всегда готовы были поддержать. У них была крыша над головой, они ели досыта и могли надеяться, что завтрашний день будет лучше сегодняшнего.

«Чего не скажешь о некоторых детях в этой долине», – мрачно подумал Симон.

Он содрогнулся при мысли о костях, которые держал на холме несколько часов назад. Они были такие маленькие, такие хрупкие… Довелось ли этим детям познать родительскую любовь? Напевал им кто-нибудь перед сном, утешал, когда им снились кошмары? Случалось ли им есть что-нибудь, кроме ячменной каши и черствого хлеба?

Что ж, по крайней мере, у них были друзья. Мартин был одним из них. Теперь он лежал с чернеющим обрубком вместо ноги, в одной хижине с больной матерью и младшими братьями и сестрами. Симон пообещал себе, что заглянет к нему еще раз, прежде чем отправиться в Шонгау. Ведь, в сущности, все встало на свои места, с убийствами разобрались и контрабандисты схвачены. Те двое детей, вероятно, погибли от несчастного случая, и звери притащили их трупы на холм. Теперь оставалось только выручить Барбару, но это уже задача Лехнера, не Симона. Он свое дело сделал.

Или нет?

Детские останки не давали Фронвизеру покоя. Он вспомнил их имена. Мать покалеченного Мартина называла их тогда, в хижине.