Отбой на заре. Эхо века джаза (сборник) - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

– Да.

– Когда она умирала, то просила меня присматривать за Гонорией. Если бы ты тогда не попал в лечебницу, было бы легче.

Он ничего не ответил.

– В жизни не забуду то утро, когда Хелен постучалась к нам в дом – дрожащая, промокшая до нитки! – и рассказала, что ты заперся в доме и оставил ее на улице.

Чарли ухватился обеими руками за сиденье стула. Оказалось тяжелее, чем он ожидал; он собрался было начать возражать и объясняться, но едва он успел произнести:

«В ту ночь, когда я заперся в доме…», как она его перебила:

«Я не хочу опять об этом разговаривать».

Наступившую после этого тишину нарушил Линкольн:

– Мы отклоняемся от сути. Ты хочешь, чтобы Мэрион отказалась от своего законного права опеки и отдала тебе Гонорию. Мне кажется, что для нее главное – решить, доверяет ли она тебе или нет.

– Я Мэрион ни в чем не виню, – медленно произнес Чарли, – но мне кажется, что мне она может полностью доверять. Не считая тех последних лет, ничего плохого обо мне сказать нельзя. Конечно, все мы люди, и я тоже в любой момент могу снова сорваться. Но еще немного – и я навсегда потеряю детство Гонории и свой единственный шанс обрести дом. – Он покачал головой. – Я просто ее потеряю, понимаете?

– Да, понимаю, – ответил Линкольн.

– А раньше ты не мог об этом подумать? – спросила Мэрион.

– Конечно, иногда я об этом думал, но мы с Хелен плохо ладили. Когда я согласился на опеку, я был прикован к постели в лечебнице, а биржевой кризис меня просто выпотрошил. Я знаю, что поступил плохо, но тогда я готов был согласиться на что угодно, лишь бы это успокоило Хелен. Теперь все иначе. Я в деле, веду себя чертовски хорошо, и что касается…

– Нельзя ли не выражаться? – перебила Мэрион.

Он изумленно посмотрел на нее. С каждым новым замечанием ее неприязнь становилась все глубже и очевидней. Она выстроила стену, вложив в нее весь свой страх перед жизнью, и ею пыталась от него отгородиться. Последний банальный упрек был, возможно, результатом ссоры с кухаркой несколько часов тому назад. Чарли боялся оставлять Гонорию в этой враждебной к нему атмосфере; рано или поздно это вырвется наружу – там словом, здесь жестом, – и что-то от этого недоверия обязательно укоренится в Гонории. Но он собрал все свои чувства и запрятал их с глаз долой, глубоко внутри; он выиграл одно очко, потому что смехотворность замечания Мэрион бросилась в глаза Линкольну, который пренебрежительно поинтересовался, с каких это пор Мэрион стала считать ругательством слово «черт».

– И еще, – сказал Чарли. – Теперь я могу себе позволить дать ей определенные преимущества. Я собираюсь взять с собой в Прагу французскую гувернантку. Я подыскал новую квартиру…

Он умолк, осознав, что допустил промах. Ну как можно было допустить, что они хладнокровно воспримут тот факт, что его месячный доход был снова в два раза больше, чем у них!

– Да, наверное, у тебя она будет купаться в роскоши – не то что у нас, – ответила Мэрион. – Пока ты швырял деньги направо и налево, мы с трудом сводили концы с концами и считали каждый франк… Видимо, все повторится.

– Нет, – сказал он. – Я теперь ученый. Пока, как и многим, мне не повезло на бирже, я десять лет работал не покладая рук. Ужасно ведь повезло! Мне тогда казалось, что работать больше смысла нет, и тогда я удалился от дел. Больше этого не повторится.

Последовала долгая пауза. Нервы у всех были напряжены, и впервые за последний год Чарли захотелось выпить. Теперь он был уверен, что Линкольн Петерс хочет, чтобы он получил своего ребенка.

Мэрион неожиданно вздрогнула; разумом она понимала, что Чарли теперь крепко стоит на ногах, а ее материнский инстинкт подсказал, что его желание совершенно естественно. Но она слишком долго прожила с предубеждением, неизвестно почему не веря в счастье сестры, и от испытанного в одну ужасную ночь шока это предубеждение превратилось в ненависть по отношению к Чарли. Тогда ее жизнь преодолевала порог в виде пошатнувшегося здоровья и неблагоприятных обстоятельств, и ей было необходимо уверовать в непридуманное злодейство и осязаемого злодея.

– Я не могу заставить себя думать иначе! – вдруг выкрикнула она. – Много ли твоей вины в смерти Хелен – я не знаю. Сам разбирайся со своей совестью!

Внутри него зашипел агонизирующий электроток; он чуть не вскочил, издав подавленный хрип. Но он сдержался и продолжал сдерживаться.

– А ну, прекратите! – почувствовав себя неловко, сказал Линкольн. – Я никогда не считал тебя в этом виноватым!

– Хелен умерла от разрыва сердца, – глухо произнес Чарли.

– Да, от разрыва сердца, – отозвалась Мэрион таким тоном, будто для нее фраза значила нечто иное.

А затем, когда на смену вспышке пришла вялость, она ясно осознала, что ситуация теперь у него под контролем. Взглянув на мужа, она не получила никакой поддержки, и тогда, будто дело шло о каком-то пустяке, она резко выбросила белый флаг.

– Делай что хочешь! – воскликнула она, вскочив со стула. – Это твой ребенок. Я не собираюсь стоять у тебя на пути. Была бы она моим ребенком, да лучше бы я ее… – Она смогла вовремя остановиться. – Решайте вы вдвоем. Я больше не могу. Мне плохо. Я пошла спать.

Она быстро ушла из комнаты; через некоторое время Линкольн произнес:

– У нее сегодня был тяжелый день. Понимаешь, для нее это больная тема… – Он почти оправдывался: – Если женщина вбила себе что-нибудь в голову…

– Ну, разумеется…

– Все будет хорошо. Думаю, она поняла, что ты… сможешь позаботиться о ребенке, и поэтому мы больше не имеем никакого права стоять на пути ни у тебя, ни у Гонории.

– Спасибо, Линкольн.

– Мне надо идти к ней.

– Ну, тогда и мне пора.

Выйдя на улицу, он еще дрожал, однако прогулка к набережной по улице Бонапарт привела его в норму, а перейдя через Сену, новую и свежую в свете фонарей набережной, он почувствовал ликование. Он не смог уснуть, вернувшись к себе в номер. Его преследовал образ Хелен. Той Хелен, которую он так любил до тех пор, пока они оба не стали бесчувственно пренебрегать своей любовью и не порвали ее в клочки. В ту ужасную февральскую ночь, которую так живо запомнила Мэрион, на протяжении нескольких часов медленно собиралась ссора. В кафе «Флорида» разразилась сцена, и он попытался увести ее домой, а она прямо за столиком стала целоваться с Уэббом-младшим; после этого она в истерике наговорила ему всякого. Приехав в одиночестве домой, он в дикой ярости запер дверь на ключ. Откуда было ему знать, что она появится через час, одна, и что пойдет сильный снег, и что она будет бродить по улицам в одних туфлях-лодочках, не сообразив даже поймать такси? А потом последствия – она лишь чудом избежала пневмонии, и весь этот сопутствующий ужас… Они «помирились», но это было начало конца – и Мэрион, воспринимавшая все это со своей колокольни, вообразила, что это был лишь единственный из множества эпизодов, составлявших мученический венец сестры, и так и не простила.