Паразитарий - Юрий Азаров

Нет, Мармеладов сильно мешал. Он лез на рожон даже тогда, когда все были с чем-нибудь согласны и уже готовы были проголосовать «за», он выбегал на трибуну, выворачивал свою кривую голову и делал противоборствующее заявление.

В кулуарах Прахов шипел:

— Он же юродствует! Он же эксплуатирует наше доверие!

— Жидовская подсадная утка, — пояснял Шубкин.

— Так примите меры, наконец! — уже не выдерживал Прахов, и вскоре, а точнее на следующий день, Мармеладова не стало. Он умер в съездовском буфете, когда пил чай. Говорят, его отравили. А чтобы не было слухов, его в тот же день спрятали в самый тайный холодильник, а на второй день с большими почестями похоронили.

Диана по этому поводу сказала Прахову:

— Это была роковая твоя ошибка, Николай. Помяни мое слово.

— Заткнись, — нервно ответил Прахов, даже ему после смерти Мармеладова стало как-то неуютно, а народ орал на всех перекрестках:

— Нашу совесть убили! Убийц к ответу! Да здравствует Мармеладов!

На званом вечере, куда были приглашены послы разных государств, Прахов первым предложил почтить память выдающегося ученого и общественного деятеля Ивана Дмитриевича Мармеладова.

Потом, уже в разгар вечера, когда подали нумидийских кур и испанское вино с горячим медом, Прахов, отщипывая полоску белого мяса, шепнул Шубкину:

— Ты расскажи этим надутым индюкам, что такое Международная коллегия палачества…

И Шубкин встал.

— Дамы и господа, — начал он, — если демократия стала приобретать всеобъемлющее значение, то палачество как форма коррекции демократических движений требует возведения его в ранг международного статуса. Мы не можем переходить на искусственные способы умерщвления. Нам нужны естественные методы смертельных экзекуций, но непременно с гуманизированным оттенком, как это было в Древнем Риме, в Древнем Египте и в Древнем Китае… — Шубкин перечислил все государства, представители которых сидели здесь за столом, — но тут возникает проблема неподготовленности кадров. В мире нет ни одного высшего заведения, где бы готовили квалифицированных палачей. В школах не ориентируют молодежь на выбор такого рода благородных профессий. А ведь здесь и нюансы: нужны палачи широкого профиля, а не узкие специалисты-ремесленники. Одно дело голову отрубить наотмашь и другое дело — с некоторой протяженностью, ласково, экзальтированно, чтобы связь была с культурными ценностями века, чтобы с аудиторией была связь…

— Регламент! — крикнул Прахов, улыбаясь, — а то Андрей Иванович так распишет свое палачество, что мы все побежим записываться к нему на прием.

Острота была удачной, и в зале повис смех. И все было бы совсем замечательно в тот прекрасный вечер, если бы не отвратительный, как считал Прахов, Хобот, который выскочил из своего дальнего угла и закричал:

— Позвольте мне несколько слов добавить по этому поводу. Как вы знаете, наша группа категорически против учреждения такого органа, как Коллегия палачества. Я не знаю, почему молчат народы в лице присутствующих здесь послов?! Рядом со мной сидит посол Греции Мордобонис. Мы с ним обменялись мнениями. Он категорически против учреждения такого нелепого органа. Довольно заниматься смертью. Давайте заниматься жизнью, как требовал того наш великий и славный гуманист, наша совесть и надежда Иван Дмитриевич Мармеладов!

Прахов позеленел от злости, однако, улыбнувшись, пригубил карбункуловый бокал с испанским вином…

Я подумал, как же все похоже на то, что происходило в такой же час, в такой же день и в такой же светлый майский вечер в пятьдесят восьмом году первой эры, когда прокуратор Феликс легкой шаркающей походкой (все они, подлецы, шаркали) в плаще с красным подбоем подошел к столу…

Между тем подали нумидийских кур и в карбункуловых бокалах испанское вино с горячим медом. Феликс пригубил вино и отщипнул полоску белого мяса.

Рядом с ним сидели римский легат Проперций и греческий философ Агафон.

— Нерон — истинный демократ, он любит Грецию, — рассуждал Агафон. — Ах, как он играл Эдипа!

— Но не в Афинах. Демократия нужна, чтобы сильнее держать в руках тех, кто должен повиноваться, — отвечал Проперций. — Народу нужна не демократия, а крепкая рука…

Агафон привстал и процитировал чьи-то стихи:

О, народ! Как же может другой гражданин тебя жарче любить и сильнее?

Ведь с тех пор как сижу я в совете, казну я деньгами наполнил доверху.

Я одних заморил, а других задушил, запугал, обобрал и опутал,

Никого не жалел я из граждан, тебе одному угодить помышляя.

Последние слова Агафон произнес почти шепотом. Стихоплет. Отъелся и разжирел, как вавилонский павлин. А поди же, и этот с намеками полез к римскому легату. И этого надо прикончить. Этой же ночью. В храме иудейском. И пусть иудеи на него свалят вину за убийство Иннотана. Пусть греков пощипают, как этих нумидийских кур.

В серебряных чашках подали рубленые кишки с яйцами и орехами, а в горшочках — печенку с волчьими бобами в византийском соусе. Эфиопские девочки принесли горячий хлеб-самопек и тающий во рту козий сыр.

Феликс прислушался к сидящим слева.

— Заткни свою блеялку, лягушка дохлая! — шипел начальник когорты Месип. — Если бы мы не подоспели, эти проклятые иудеи и тебя бы сожгли вместе с твоим гнусным поместьем.

— Ох, лучше бы сожгли, чтоб глаза мои не видели, как погибло все мое богатство. Я кормил сто ртов, не считая восьми собак, и все они разбежались! О горе мне, я теперь, как коршун с перебитой лапой и со сломанным крылом, злюсь, а ничего не могу поделать с собой!

— Да что ты суетишься, как мышь в ночном горшке, тыква волосатая, найдем мы твоих рабов и собак отыщем, и заставим этих вонючих иудеев возместить тебе убытки. Так распорядился наш великий прокуратор Феликс Марк Антоний!

— Да здравствует наш великий прокуратор! — заорал вдруг погорелец Дамид. — О великий прокуратор, ведомо тебе мое горе? Я потерял все, чтобы наказать этих проклятых иудеев.

— Пусть тебя потери не слишком огорчают, — успокоил Дамида Феликс. — Сейчас как никогда хранить нам надо единство. Город кишит заговорщиками и разбойниками. Но мы загоним их в расставленные сети. Поверьте мне. Они замутили воду на свою голову. Нам легче отловить рыбку покрупнее в мутной воде…

— Отлично сказано! — рявкнул начальник когорты.

В это время рабы убрали столы и внесли в триклиний новые, уже накрытые столы. На этот раз пикантность превзошла ожидания: на блюде с изображением эротических сцен были свиные матки, бараньи яйца, рядом красовались жареные улитки и в греческих старых амфорах хорошо запечатанное вино со знаками, свидетельствующими о его почтенном возрасте. Александрийские рабы облили руки гостей ароматной водой и вытерли светлыми полотняными полотенцами. Затем прибежали македонские рабыни и поставили у ног каждого серебряные тазы. Девушки натерли благовониями ноги каждого, затем обтерли конечности всех пирующих шерстяными тонкими простынями.