Коммод - Михаил Никитич Ишков

неуважение по отношению к высшему должностному лицу в государстве.

– Чуешь, – спросил Коммод, – чем пахнет это обвинение. Согласись, Бебий, воистину нет большего оскорбления для цезаря и отца коммодова народа (он так и выразился – коммодова!), чем бросить ему в лицо «Луций»! А твоя вызывающая манера держаться?! Тыканье приказом? Зачем это? Подобная дерзость, безусловно, требует наказания.

– В чем же выразилась моя дерзость? – спросил Бебий. Вид у него был угрюмый.

– Твой вопрос полностью подтверждает выдвинутые против тебя обвинения. Ты ведешь себя, как человек, который не чувствует за собой никакой вины. Ты разговариваешь, как та вошь, которая считает себя на равной ноге с повелителем мира потому, что пьет его кровь. Кто, позволь спросить, ворвался ко мне с оружием в руках? Подобное преступление заслуживает самого сурового наказания. Ты посмел назвать меня Луцием в присутствии всей придворной своры. Ты полагаешь, они заткнутся, промолчат? Завтра весь город будет показывать на меня пальцем и называть Луцием. Не Коммодом, не величайшим, не существом, дружбы с которым добивается сам Геркулес, а каким-то Луцием. Тебе должно быть известно, какое множество Луциев, Гаев, Гнеев, Децимов, Постумиев, Публиев, Титов и прочей сволочи шныряет по улицам моей великой Коммодианы. Ты полагаешь, что я ровня любому из них?

– Помнится, всего три года назад я тоже вошел к тебе с оружием и ты не счел это преступлением. Наоборот, ты послал меня убить Перенниса.

– Не будем о прошлом. Что было, то было. Я благодарен за то, что ты сделал для императора. Поэтому я и пришел простить тебя. Ты сейчас же можешь выйти отсюда.

Он обвел глазами застенок – точнее, клетку, скованную из толстых железных прутьев, вписанную в мрачный, с низкими сводами, слабо освещенный подвал.

– Если? – спросил Бебий.

– Если ты согласишься услужить мне, Луцию Аврелию Антонину. Не императору Рима, не живому божеству, не новому Геркулесу, а просто Луцию, своему старому приятелю и дружищу.

– Что я должен сделать?

– Выступить на арене цирка. В парадной форме. Сначала ты сразишься с каким-нибудь затрапезным гладиаторишкой, затем с бойцом позубастей. Наконец против тебя выйдет цезарь. Обещаю, бой будет честным. Тебе будет предоставлено время для отдыха, – император потер руки. – Если желаешь, мы можем сразиться и на следующий день. Представляю, как разгорячится народ! Толпе уже будет не до бунтов, им будет плевать на цену на хлеб, тем более что в те же дни я организую бесплатные раздачи.

Пауза. Император принялся расхаживать вдоль клетки. Вообразив и насладившись будущим зрелищем, он продолжил:

– Если победишь, станешь командовать лагерями. Если я одержу победу, тебя ждет тот же самый пост. Это в качестве возмещения. В любом случае ты не будешь в проигрыше. Даю слово, это обоюдовыгодное решение. Постарайся понять меня, Бебий. Все во дворце только и твердят: пока Корнелий Лонг на свободе, я не могу чувствовать себя в безопасности.

– А до этого ты чувствовал себя в безопасности?

– Не перебивай! Ты перебиваешь императора!! Это реальность, это болото, в котором я вынужден барахтаться. Я должен принимать во внимание свое окружение. Допустил ли я ошибку, поверив наветам твоих врагов, или ты действительно замышлял злое, в любом случае я уже не могу выпустить тебя отсюда, не имея на руках твердых гарантий, что ты верен мне, как и прежде, то есть до конца.

– Я верен тебе, как и прежде. До конца.

Коммод усмехнулся. Некоторое время раздумывал, потом вымолвил:

– Это только слова. Подтверди их делом.

– Нет, Луций. Консул Римской державы не вправе распоряжаться собой. Я не презренный раб и не преступник. Я свободный римский гражданин и не могу выйти на арену, чтобы сражаться за жизнь на глазах у моих сородичей. Ты знаешь, что я не смогу поднять на тебя руку, но и убить себя на арене я не позволю.

– Вот и прекрасно, – обрадовался Коммод. – Мы разойдемся вничью. Ты представь, как это будет выглядеть! Два величайших бойца сошлись в смертельном поединке. Мы будем сражаться с рассвета до заката, как сражались древние герои! Только близость ночи прервет наш поединок. Затем пожмем друг другу руки, обнимемся, если хочешь, побратаемся и через какое-то время вновь сойдемся в поединке, который определит сильнейшего. От такой перспективы захватывает дух.

– Это будет гнусность – император и консул на потеху публике устроили гладиаторский бой на арене. От нее тошнит. Я устал, Луций, и пусть будет, что будет.

– Ты не понимаешь, Бебий, старье следует вовремя сдать в утиль. Пришли новые времена. Мы их не звали, но они здесь, их зов неодолим. Пользуясь примерами из Тита Ливия и Тацита, уже невозможно управлять огромной империей и бесчисленными подданными, каждый из которых – мразь, ничтожество и негодяй. Не забывай, Бебий, что у меня в руках твоя семья.

Бебий вскинул голову, но сумел удержаться от сиюминутного ответа. Прошел по клетке, провел рукой по прутьям. Император между тем пристально, с нараставшим интересом следил за ним. Наконец Бебий остановился напротив цезаря, взялся за прутья решетки и спросил:

– Неужели ради глупейшей идеи возвеличивания себя в качестве лучшего фехтовальщика империи ты посягнешь на Клавдию, на невинных детей? На мое добро?

– Ты не оставляешь мне выбора.

– Я думаю, у тебя есть выбор.

– Какой?

– Отпустить меня. Я буду безвылазно сидеть в своем имении, ты больше не услышишь обо мне. Даже в тот момент, когда тебе будет грозить смертельная опасность, я не вылезу из своей норы.

– Не надо воспоминаний. Было время, когда ты честно исполнил свой долг, но это не освобождает тебя от наказания за преступное нежелание помочь своему цезарю восстановить мир и спокойствие в Риме. Повторяю, у меня нет выбора, Бебий. После кровопролитного мятежа я должен немедленно, еще раз показать, что небеса не забыли Рим. Что небожитель с ними, он по-прежнему уверенно ведет их.

Коммод замолчал, пощупал пальцы, потом решительно объявил:

– Даю тебе сутки. Подумай. Я разрешу пускать к тебе посетителей. Не думай, я не зверь. Я даже готов выполнить твое последнее желание, если, конечно, дело дойдет до последнего желания.

Он задумчиво обвел глазами стены подземелья и, удовлетворенно кивая, добавил:

– А что, это вполне благородно. Ты упорствуешь, я стараюсь унять свое сердце, которое требует проявить милосердие. Наконец твое упрямство начинает переходить всякие границы, и я, уняв жалость в сердце, со слезами на глазах посылаю тебя на костер. Послушай, ты подал мне хорошую мысль.

Он тут же позабыл о заключенном и, что-то бормоча про себя, направился к выходу. Не простившись, свернул за угол каменной кладки.

У Бебия