Ашборнский пастор - Александр Дюма

Я закрыл глаза, положил письмо жены на лоб и мысленно перенесся на берег того ручейка, где я признался Дженни в любви…

О Боже, почему же прошлое — это всегда время счастья, а настоящее — это время сожалений?

Как ни был я еще слаб, но все же на следующий день поспешил ответить на письмо Дженни.

Я сообщил ей о моем нездоровье, но не назвал его причину.

Посудите сами, дорогой мой Петрус: если встревоженность, вызванная этой глупой историей с дамой в сером, меня, человека, полного сил и мужества, довела до болезни, то как бы она могла повлиять на Дженни, которая, будучи всего лишь женщиной, не могла бы противопоставить этим событиям силу, равную моей силе, и мужество, равное моему мужеству.

А ведь долг мужчины и величие философа состоит в том, чтобы принимать во внимание телесную слабость и умственную ограниченность ближнего.

Так что я решил до возвращения жены нанести визит в проклятую комнату. Поскольку прошло почти две недели после отъезда Дженни и со дня надень она могла вернуться, я, как только смог встать с постели, попросил прийти каменщика.

Тот, вероятно, предположил, что у меня новый приступ горячки, и поэтому явился со связкой веревок в руках и подручным за спиной, чтобы иметь возможность без особых трудностей привязать меня к кровати, если это потребуется.

Когда он пришел, я сидел в кресле у зажженного камина, дрожа от холода. Желание вскрыть комнату дамы в сером превратилось у меня в столь навязчивую идею, что ради ее осуществления я даже не захотел дожидаться собственного выздоровления.

Каменщик приоткрыл дверь и вошел на цыпочках, приняв все необходимые меры предосторожности.

Догадавшись о том, что у него было на уме, я постарался развеять его страхи.

Затем я объяснил ему, почему прошу его разрушить сделанное им прежде, то есть размуровать дверь.

Но каменщик в знак отказа покачал головой и заявил:

— Господин Бемрод, если бы вы дали мне ваше полугодовое и даже годовое жалованье, я все равно бы этого не сделал.

Я настаивал на своем, но тщетно. Он сделал знак подручному следовать за ним и, удаляясь от меня, не переставал повторять:

— О конечно же нет, даже за сто фунтов… даже за двести фунтов стерлингов!.. Я слишком дорожу спасением моей души!.. Деньги — это хорошо, но они не стоят вечного проклятия… Прощайте, господин Бемрод!

Затем, дойдя до двери, каменщик прокричал в последний раз:

— Прощайте, господин Бемрод!

После этого он затворил дверь и удалился, то и дело оглядываясь, словно боялся, что дама в сером идет за ним по пятам.

Робость этого человека произвела на меня такое действие, какое, разумеется, и должна была произвести, — она пробудила во мне мужество. Я почувствовал себя весьма храбрым человеком, поскольку отваживался на такой поступок, о каком никто другой не смел бы и подумать.

Моя решимость только возросла.

И тут я подумал о рудокопе, видевшем даму в сером, преследовавшем ее, заклинавшем ее; в свое время мужеством рудокопа восхищалась вся деревня, и, должен сказать, в ночь, предшествовавшую дню, когда началась моя болезнь, я, вспоминая совершенное этим человеком, при этом боясь обернуться, не осмеливаясь высечь огонь, под полночный бой часов прячась под одеялами, — я, повторяю, вспоминая его мужество, тоже искренне им восхищался.

Поэтому мне показалось, что такой человек достоин стать моим соратником в столь авантюрной затее, и я передал ему просьбу прийти ко мне.

Его не оказалось дома: он работал в руднике.

Но, к счастью, поскольку следующий день был воскресным, он должен был в этот же вечер вернуться домой.

Все остальные шесть дней недели он ночевал в руднике.

К семи вечера рудокоп возвратился домой.

В восемь, успев лишь поужинать, он уже стучал в дверь пасторского дома. Я, дорогой мой Петрус, довольно неплохо изучил людей, чтобы понимать

разницу между их состоянием при полном и при пустом желудке, причем даже у самых крепких натур. Так что я поздравил себя с тем, что имею дело с человеком, у которого желудок полный, поскольку надеялся, что под стать такому желудку найду сердце более отважное, чем то, каким оно бывает при пустом желудке.

И правда, он вошел в мою комнату с улыбкой, играющей на губах.

«Слава Богу, — подумалось мне, — я нашел нужного человека!»

Однако при первых же моих словах о задуманном мною деле он меня прервал.

— Господин Бемрод, — сказал он, покачав головой, — если бы вы дали мне все ваше жалованье за год и даже за два, я не сделал бы того, о чем вы меня просите… Нет, и за двести фунтов стерлингов нет… даже за четыреста!

— Но почему? — спросил я.

— Почему? Вы меня спрашиваете, почему? Да потому что дама в сером может быть в своей комнате!

— Ну, и что из этого?.. Ведь она ваша старая знакомая, не так ли?

— Бесспорно.

— Разве вы мне не говорили, что однажды видели ее ночью?

— Да, конечно, но именно потому, что я ее уже однажды видел, я не рвусь увидеть ее снова.

— Однако, мне кажется, с вами ничего дурного не случилось из-за того, что вы ее видели?

— Господин Бемрод, я ее не искал. Если она и явилась мне, так это потому, что сама решила явиться; значит, это ее устраивало, и моя храбрость не играла никакой роли в спектакле, на котором я присутствовал. Тем не менее вы сами замечаете: из-за того, что я ее один раз видел, из-за того, что я ее по неосторожности преследовал и дерзко ее звал, половина моих волос побелела!.. Господин Бемрод, пусть бежит за дамой в сером кто угодно, но только не я! Я этого делать не буду, клянусь вам! Не надо искушать Бога, господин Бемрод!

И повернувшись на каблуках, он удалился, повторяя:

— То есть даже за пятьсот фунтов стерлингов, даже за тысячу я не стану делать то, о чем вы меня просите… Прощайте, господин Бемрод!

«Ах, проклятие, — сказал я себе, — похоже, я имею дело с презренными трусами! Ладно, не буду их изобличать; я сделаю один то, что они не отваживаются сделать вместе со мною».

И я послал к каменщику за киркой.

Но он мне ее не дал, догадываясь, для какой цели я хочу ею воспользоваться.

Тогда я послал к рудокопу за кайлом, но он ответил:

— Нет уж, я знаю, для чего она понадобилась господину Бемроду!

Вы представляете, дорогой мой Петрус, как вследствие всех этих отказов я вырастал в собственных глазах.

Мой рост достиг сотни локтей, и я смотрел на всех этих людей с высоты моей гордыни!