На рубеже двух столетий. (Воспоминания 1881-1914) - Александр Александрович Кизеветтер

Толстым, которая не прерывалась до самой смерти знаменитого писателя. Эта дружба заслуживает внимания. Ведь Давыдов был убежденным судебным деятелем, а Толстой являлся принципиальным отрицателем суда. И тем не менее Толстой был душевно расположен к Давыдову, уважал и любил его. Из Тулы Давыдов перешел в Москву на пост председателя московского окружного суда, который он занимал в течение довольно долгого времени. Но когда при Щегловитове реакционная ломка судебных уставов Александра II, начатая еще в царствование Александра III, дошла до своего апогея, Давыдов не вынес этой реформы и вышел в отставку. И вот на старости лет он решил вступить в число приват-доцентов Московского университета по кафедре уголовного права и для этого предварительно сдать при юридическом факультете магистерский экзамен. Экзамен он сдал очень легко, потому что всю жизнь прилежно следил за литературой по своей специальности. Пленительные черты его личности скоро выдвинули его на первый план в академической среде.

Он пользовался там общей любовью и нравственным авторитетом. Человек высокой культуры, с разнообразными духовными интересами, тонкий любитель литературы и театра, живой, общительный, остроумный, широко либеральный в лучшем смысле этого слова, обладавший удивительным даром сплачивать вокруг себя людей, легко сглаживать возникавшие у них необоснованные трения, предупреждать пустые разговоры и всех легко и свободно направлять к дружной работе ради общего дела, Давыдов как нельзя более подходил к роли руководителя такого учреждения, как университет имени ІІІянявского, в котором как раз было необходимо объединить людей разнородных направлений на почве академической свободы и терпимости к чужому мнению. Давыдов по всему складу своей природы именно как нельзя лучше умел вызывать в каждом человеке готовность к проявлению не того, что способно разъединять людей, а того, что их соединяет и сплачивает. Это выходило у него как-то само собою, достигалось как-то непроизвольно, силою его общепризнанного нравственного авторитета и прежде всего по той причине, что благородная терпимость лежала в основе его собственной натуры. Я уже упомянул о его близости с Львом Толстым, утвердившейся, несмотря на существенное различие в их взглядах по многим вопросам. Он был в такой же степени близок со многими выдающимися людьми различных профессий и специальностей. Кони был его ближайшим другом. Приятельские узы соединяли его с Ключевским, Владимиром Соловьевым, Сергеем Трубецким, Лопатиным, Млодзевским, Гольцевым, артисткой Федотовой, артистами Ленским и Южиным и многими другими. Но эта близость с людьми выдающимися, с носителями громких имен не вызывала в нем пресыщенности и кичливости. Он ощущал неиссякаемую потребность в общении с людьми, и каждый человек с живой душой вызывал в нем неподдельную симпатию. Вот почему так легко и приятно было работать под его руководством. В общественное дело он умел непринужденно вносить прелесть приятельского общения, нисколько не поступаясь серьезностью работы, но в то же время умея окружить эту работу живительной атмосферой взаимного доверия и расположения всех участников. И все мы, преподаватели университета имени Шанявского, работали под руководством Давыдова дружно, бодро и весело. Различие политических направлений в нашей преподавательской сфере нисколько не мешала спаянности нашей работы. Октябристы, кадеты, эсеры, эсдеки действовали там рука об руку, как-то инстинктивно чувствуя, что под кровлею университета Шанявского партийная пикировка явилась бы режущим ухо диссонансом среди общей гармонии. А когда над университетом скоплялись грозовые тучи, когда надвигалась опасность для его самостоятельности со стороны мнительного начальства — таких моментов было немало — и когда иные готовы были ввиду этого отдаться безнадежному унынию, тот же Давыдов умел внушить им бодрость, постоянно повторяя с милой улыбкой: "В России, если идешь в какое-либо общественное дело, заранее надо избрать своим девизом вот ту самую птичку, которая "ходит весело по тропинке бедствий".

Я уже говорил о том, что в университете имени Шанявского уровень преподавания держался на университетской высоте. Порою — где это было возможно по свойству предмета — до известной степени упрощалось изложение, но самое содержание преподавания отнюдь не разжижалось в целях популяризации. Прием слушателей не был обусловлен представлением каких-либо дипломов или свидетельств. Но слушатели предварялись о том, что преподавание будет рассчитано на предварительную подготовку в объеме курса средней школы. Если не имеющие такой подготовки все-таки шли в университет Шанявского, это было их дело. Если преподавание оказывалось для них трудным и непонятным, они должны были пенять на самих себя за то, что не оценили значения сделанного им предупреждения. Преподаватели, во всяком случае, обращались к той части аудитории, которая была в состоянии воспринять университетскую науку. И насколько серьезно ставилось преподавание излагаемых предметов, можно видеть хотя бы из того, что некоторые лабораторные работы слушателей-шанявцев были напечатаны в специальных научных изданиях. При естественном отделении работали очень хорошо оборудованные лаборатории. На гуманитарном отделении, кроме чтения лекций, шли семинарские занятия. Все это показывает, что дух истинной университетской науки реял в аудиториях и лабораториях народного университета. А за всем тем не возбранялось сидеть и слушать лекции желающим из числа тех, кто и не прошел курса средней школы. Если им было по плечу систематическое усвоение преподаваемых предметов и если они довольствовались тем, что ловили на лету некоторые более доступные им элементы читаемых курсов, это предоставлялось на их усмотрение. Ведь университет Шанявского не давал никаких прав, не выдавал никаких аттестатов. Экзамены не были обязательны. И не было оснований стеснять занятия слушателей излившей регламентацией.

Все это влияло, конечно, на состав аудитории. Она отличалась большой пестротой и по возрасту, и по социальному положению слушателей. Как живая встает в моей памяти картина моей аудитории в университете Шанявского. Первоначально университет ютился в различных помещениях; часть лекций читалась в аудиториях Политехнического музея, часть — в здании одного из городских московских училищ. Но так было лишь в первые два-три года, когда дело находилось в зародыше. Вскоре для университета город выстроил прекрасное здание — целый дворец — на Миусской площади[20].

Я читал там свои курсы в главной большой аудитории. Она вмещала около тысячи человек и была устроена в виде обширного амфитеатра, увешанного высокими хорами. Все скамьи были наполнены слушателями. Какая пестрая картина, какое смешение возрастов, типов, одеяний! Я видел там сидящими рядом офицера генерального штаба и вагоновожатого городского трамвая, университетского приват-доцента и приказчика от Мюра и Мерелиза, барыню с пушистым боа на шее и монаха в затрапезной рясе. Возрастные контрасты были не менее разительны. Часто я видел с кафедры умилительную картину. В аудиторию входил седой как лунь старец, ведомый за руку молоденькой девушкой, по всей вероятности внучкой. Точь-в-точь Эдип со своей Антигоной. Дедушка и