Плохие девочки не плачут. Книга 3 - Валерия Ангелос

— Уже забыл, — следует очаровательный ответ.

Требовательный рот прижимается к приоткрытым губам, быстро подавляет сопротивление вспышкой спонтанной нежности. Утоляет жажду удовольствий, отнимает горечь страха, усыпляет бурю тревог.

Тело к телу, скованны неразрывно, спаянны неразлучно. Животная страсть мерно отбивается в тугих ударах общего пульса. Сладостная эйфория возбуждения овладевает рассудком, окунает в запретную сказку, запускает скрытый механизм.

Ничто не предвещает беды — связанные запястья, плети, кнуты. Интрига развивается по стандартной программе. И тут, без предупреждений, без дополнительных сигналов, без малейшей моральной подготовки фон Вейганд невинно осведомляется:

— Свечи парафиновые?

— Что? — бормочу пораженно.

С трудом удерживаюсь от менее корректного «что за фигня».

— Обычные вроде, — чувствую, как неприятный холодок крадется вдоль позвоночника. — А зачем спрашиваешь?

Он ничего не говорит. Молча поднимается, встает с постели, начинает загадочный опыт. Дерзко нарушает стройную композицию вокруг кровати, изымает одну из множества свечей, придирчиво рассматривает горящий фитиль.

Ох, подозрительно все это. Ох, не к добру.

— Пчелиный воск оставляет ожоги, — милостиво проводит краткий экскурс. — Парафин обладает гораздо более мягким воздействием.

Твою мать.

Он же не станет…

Нет, пожалуйста, нет.

Фон Вейганд подносит свечу к внутренней стороне своего запястья, наклоняет так, чтобы капля воска сорвалась вниз.

— Парафин, — заключает довольным тоном.

— Ну, ты просто маньяк-затейник, — выдаю непроизвольно.

Моментально вскакиваю, поджимаю ноги, стараюсь забиться в безопасный угол. Только где такой найдешь? Тем паче проклятая шелковая лента мало способствует дезертирству.

— Спасибо за комплимент, — безжалостный господин неумолимо приближается.

— Хватит, — нервно сглатываю. — Это не смешно.

— А никто и не смеется, — он присаживается на кровать, холодно велит: — Ляг нормально.

— Ни за что, — сползаю в сторону, подальше от источника моих злоключений.

— Хочешь по-плохому, — произносит нарочито удрученно.

— Куда же делся пункт по-хорошему? — отчаянно рвусь на свободу, но резной столбик в изголовье не желает ломаться. — Его точно пропустили!

Фон Вейганд ставит свечу на тумбу и принимается за меня. Грубо хватает за плечи, рывком возвращает к центру постели, пленяет лодыжки, заставляет выпрямиться. Садится сверху, на мои бедра, парализует движения. Действует решительно, сурово подавляет мятеж, не реагирует на истерические вопли.

— Прошу, остановись, — молю о пощаде.

— Будет хуже, если не прекратишь дергаться, — заявляет строго, аккуратно собирает мои волосы в хвост, убирает на бок.

Не убежать.

Не скрыться.

Не спастись.

— Будет больно, — в моих широко распахнутых глазах плещется животный страх.

— Конечно, будет, — на полных губах расцветает ухмылка Люцифера. — Иначе, какой смысл?

И девочка погружается в ад.

Это нельзя забыть. Невозможно стереть, нереально вытравить из памяти.

Это вырезано под ребрами. Неведомыми символами, тайными знаками.

Летопись моего безумия, персонального помешательства.

Кап… Кап… Кап…

Первая капля, будто хлесткая пощечина коварного врага, вторая, словно робкий поцелуй неопытного любовника. Третья — ядовитый укус паука. Четвертая — порыв ледяного ветра.

Кап… Кап… Кап…

Пятая капля ранит, впивается отравленным шипом, резко вонзается в плоть, вынуждая содрогнуться изнутри. Шестая вырывает грешный стон, пробуждает безотчетную похоть, окунает в гипнотический транс. На седьмой сердце дает перебой, сознание теряет хрупкий контроль.

Кап… Кап… Кап…

Сбиваюсь со счета, тщетно мечтаю вынырнуть на поверхность, разомкнуть темные воды и свободно вдохнуть. Заперта среди коридоров мрачного лабиринта, зажата в порочных тисках боли и наслаждения, больше ничего не соображаю. Вселенная сосредоточена вокруг тягучей мелодии.

Кап… Кап… Кап…

Обжигающие прикосновения раскаленного воска пробирают до озноба, дразнят и дурманят. Выписывают замысловатые узоры на животе, устремляются все выше и выше, к трепещущей груди.

Кап… Кап… Кап…

Жалобные всхлипы перемежаются стонами страсти. Пылающие нити возбуждения пронизывают вмиг воспаленную плоть, заставляют выгибаться дугой, растекаться в зияющей черноте.

Тает не воск, таю я. Доведена до полуобморочного состояния, до той странной стадии, когда пугающая опустошенность неотличима от полнейшей наполненности.

Вперед, вдоль ослепительно сверкающего острия к пропасти. К подчинению. Не физическому, а моральному.

Что-то загорается и гаснет. Вспышка сверхновой рассекает сгустившуюся полночь на краткий миг, на ничтожную долю секунды.

И мы движемся по кругу.

— Я предупреждал.

Фон Вейганд освобождает мои онемевшие руки, отстраняется.

— Шанс давал.

Осторожно переворачивает меня, принуждает встать на колени, раздвинуть ноги, прогнуться.

— Я никогда не проигрываю.

О, да.

Играет мною, играет со мною. Мучит очень долго, упивается каждым жестом, обращает в безвольный кусок мяса. Перебирает черно-белые клавиши фортепиано. Настраивает инструмент, исторгает сладкие звуки музыки. Пьянящие и грешные. На грани боли и наслаждения, на пороге между вратами Ада и Рая.

Огонь скользит по телу. Ласкает везде, не ведая стыда, пробирается в самое лоно. Глубже и глубже. Где поцелуи, где воск, где пламя — не разобрать. Раскаленный дождь вдоль гибкой линии позвоночника, раскаленный дождь внутри.

— Кто ты? — спрашивает фон Вейганд, шепчет, обжигая дыханием.

Губы шевелятся, однако я не в силах ничего сказать. Не могу вымолвить ни слова. Не могу издать ни звука.

— Кто ты? — повторяет с нажимом.

И вновь не получается ответить, ничего нет. Осталась только дрожь. Голодная, жуткая, мятежная.

— Ты моя, — он проникает на всю длину, резко, единственным толчком, в правильное место, а не в то, куда бы действительно хотел. — Du bist meine. (Ты моя.)

Meine.

Моя… моя… моя…

Отдается болезненным эхом в каждой клеточке напряженного тела. Жестко и жестоко, не предоставляя выбора, не балуя альтернативой.

— Знаешь, чего я желаю? — не двигается, неожиданно замирает. — Что сделаю с тобой?