Софья Алексеевна - Нина Молева

— Обычай! У обычая тоже смыслу быть надобно. Время, чай, идет. Людишки меняются.

— И государи тоже — смертен человек-то, не век живет.

— Вот-вот! Выходит, Никону осля один батюшка покойный водил, а теперь уже Иоакиму двух царей в порфирах и диадимах мало. Зато государыни-правительницы и не видать и не слыхать. Чтоб народ о ней и не догадывался.

— Неужто царевне осля водить?

— Как, прости Господи, дракона, что ли? Ты, Фекла, говори, да не заговаривайся. Не твоего ума это дело. Одно верно, власти государя новый блеск надобен, и чтоб обращен он был не на мальчишек — на государыню-правительницу. Так-то!

28 апреля (1685), на день памяти апостолов от 70: Иасона и Сосипатра, Керкиры девы и иных, с ними пострадавших, и святителя Кирилла, епископа Туровского, царским указом велено живописцам Оружейной палаты написать персону государя Федора Алексеевича во успении.

— Марфа Алексеевна, царевна-сестрица, просила тебя прийти — новость у нас. Узнаешь, не поверишь, право слово, не поверишь. Дети боярские промышлять грабежом у нас начали!

— Полноте, государыня Софья Алексеевна. Один согрешил по молодости, а вы…

— А ты молчи, миротворец! Тебе бы, Василий Васильевич, лишь бы везде тишь да гладь была, лишь бы без огласки. Так ведь все равно огласка будет. Куда от нее уйдешь. Елеем одним не обойдешься.

— Да о чем спор-то у вас, государыня-сестица, ничего не пойму.

— И не поймешь. Князь Лобанов-Ростовский казну государскую ограбил, вот что!

— Как? Где? Это ту, что ты, Софья Алексеевна, из Троицы ждала?

— Какую ж еще? Да иной дотянуться не мог — руки коротки по дворцу да приказам шарить. Для начала собрал своих людишек, у Красной Сосны засаду устроил да и напал на обоз-то.

— Господи Иисусе! С ума спятил!

— Не больно-то спятил, коли стражу заколол, к сундуку рвался. Только что сил не рассчитал. Слабы оказались его людишки супротив стрельцов-то.

— Ну, уж и слабы, коли двух положили.

— Масла в огонь подлить хочешь, Марфа Алексеевна. Надобности нет, я и так вору и разбойнику не спущу. Привезли его в Москву в клетке. Сидит теперь суда дожидается. Прилюдного. Всенародного.

— Государыня, Софья Алексеевна, позволь слово молвить.

— Не позволю, князь! Все свое твердить будешь: замять да замять дело. Воровское-то! Разбойное! Ведь на царскую казну руку негодяй поднял!

— А теперь мне слово молвить дай, государыня-сестица. В том, что князь Василий Васильевич мир ищет, ничего плохого нет. Вор вору рознь, сама знаешь. Ну, накажешь ты Лобанова-Ростовского. Ну, на весь белый свет осрамишь семейство древнейшее, почтеннейшее. А дальше что? Людишкам-то все едино, каких корней власти у них. О каждом как о разбойнике думать учнут. Ладно ли выйдет, сама подумай, государыня.

— А я про что слово сказать хочу, царевна Марфа Алексеевна. Здесь-то ведь все списать на молодость можно, слава Богу. Молодечество одно, и больше нет ничего. И семейство ихнее, и боярство все только благодарны государыне нашей будут, разве не так. Огласке предашь, людишек на казнь созовешь, с Лобного места прокричишь, сколько врагов наживешь. Сколько бояр злобу копить супротив правительницы станут.

— Слышать не хочу! Каждый, кто супротив царской власти пойдет…

— Погоди, погоди, сестрица Софья Алексеевна! Не супротив власти царской. Воровство — не смута. Воровство — оно и есть-то всего воровство. Урону тебе Лобанов-Ростовский, сколько уразумела, не нанес, страху натерпелся, стыда наелся. Еще наказание какое ему придумай, да и отпусти с миром.

— Это ты мне, Марфа Алексеевна, говоришь?

— Что ж из того, что я. Союзники тебе сейчас, Софья Алексеевна, нужны, союзники. Враги и сами наберутся — дай срок. Чего ж тебе самой ряды их множить.

— Государыня Софья Алексеевна, преклони свой слух к словам — не моим, вашего верного раба, сестрицы вашей!

— Да вели ты его, Софьюшка, кнутом бить в клетке-то позорной. Не для виду, а как положено, и конец делу этому позорному положи. Что тебе один лоботряс дался. Бог с ним!

— Ладно, конец разговору. Сама решу.

9 ноября (1685), на день памяти мучеников Онисифора и Порфирия, преподобной Матроны и Феоктисты, у великого патриарха Иоакима в Крестовой палате был стол для поставления Гедеона, епископа Луцкого, в митрополиты в Киев. Во время столового кушанья племянник Кариона Истомина, Иван Истомин говорил патриарху поздравительную орацию, за что получил в награду 2 рубля.

Время-то, время как летит. Третий год государя-братца Федора Алексеевича нет, а вот учителя, о которых заботился, только нынче до Москвы добрались. И то сказать, никогда не торопились восточные патриархи. Скоры были милостыню у русского патриарха да московского царя просить, а сослужить службу — другое дело. Все присматривались да рассчитывали: выгодно ли аль невыгодно, чтоб кого не прогневить да и лишнего чего не сделать. Как владыку Никона поддержали во славе его, так и предали, когда разглядели гнев царский.

Что ж, оно, пожалуй, всегда так. Братец Федор Алексеевич все об Академии мечтал на трех языках. Отец Симеон недаром нас всех учил: мало царю образованному быти, потребно есть просвещение всему народу. Чем просвещение шире, тем народ богаче да в делах оборотистей. Академия греко-славяно-латинская — она учителей готовит. Вот патриархов и просили самых что ни на есть лучших учителей в Греции сыскать. На братьях Лихудах[123]сошлись. Царского византийского рода. Из Кефалонии. Где только не учились. И в самой Греции. И в Венеции. И в Падуанском университете. На родину вернулись проповедниками. На днях толковать с ними пришлось. Старший Иоанникий, младший Софроний. Братец Федор Алексеевич о том сердцем болел, чтоб ораторскому искусству научение было. Так и нынче Лихудам сказано. Должны они из младших певчих ораторов готовить безотлагательно. Владыко Иоаким тоже сие искусство поощряет. Денег за рацеи, что перед ним говорятся, не жалеет.

И на том спасибо. Сестрица Софья Алексеевна к просвещению вовсе остыла. Больше порядком в приказах заниматься стала. Со мздоимством управляться решила. Надо ли, Господь один ведает. Вон днями в Стрелецком приказе пытан и кнутом бит Федосей Хвощинский, за то что своровал — на порожнем столбце составил запись. Лист чистый — что хочешь, то и припишешь. А то перед московским Судным приказом князю Петру Кропоткину чинено наказание. Били его кнутом за то, что он в деле своровал, выскреб и приписал своею рукою. Спасибо, что теперь Софья Алексеевна указ подписала: в Кремле перед московским Судным приказом торговой казни более не чинить, а коли будет приговор бить кнутом, так за Спасскими воротами, на Красной площади, супротив торговых рядов. И народу виднее, и из теремов криков не слыхать. А то беспокойно больно, не чинно. Родственники сбегаются, голосят, простой народ валом валит, горло дерет — насмехается.