Седьмая жена - Игорь Ефимов

Что бы мы сделали с этим лесом? Ого!

Я гляжу по сторонам и предвижу с тоской: здесь появится мотель «Три казака», здесь – курорт «Князь Мышкин», за ним – асфальтированная стоянка для машин, бензоколонка с рекламой выше крон… Продается! Продается! – звоните нам с десяти до двенадцати – низкий процент – лучшее обслуживание – комнаты с искусственным климатом – поля для гольфа – электрические сжигалки комаров – электронное распугивание волков – лучшие системы автоматизированной защиты от всего живого – гарантируем, что ни одна птица не пролетит над вашей головой, или требуйте свои деньги обратно!

Как еще никто у нас не догадался разгородить поролоновыми канатами океан и продавать его по участкам? А ведь наверняка придет к этому, как только мы научимся строить подводные дома. Вертолеты будут доставлять нас каждого в свой поролоновый квадратик, и мы будем опускаться на дно, в свой коралловый дворик, и с тревогой вглядываться в иллюминаторы соседнего домика: не поселился ли в нем какой-нибудь нежелательный сосед, не завел ли старый какое-нибудь новшество, не купил ли, например, сторожевую акулу, что, конечно, может заметно понизить в цене нашу уютную бездночку.

Дорогие радиослушатели!

Возможно, в ближайшие годы русские заразятся нашей жаждой наживы и разделения Творения на продающиеся участки. Возможно, они откроют нам, за наши доллары, доступ к своему главному сокровищу. Возможно, они проложат здесь дороги, поставят шлагбаумы и начнут взимать плату за въезд с фотоохотников, про которых другой их поэт так замечательно пошутил: «Kodak ergo sum» («Фотографирую, значит, существую»). Не поддавайтесь! Оставьте автомобиль на опушке! Идите пешком! Может быть, даже снимите обувь, как перед входом в восточный храм.

Ибо только так вы сможете прикоснуться к мистической тайне, открывающейся путнику в русском лесу.

Имя этой тайны – неотделимость.

Вы почувствуете неотделимость ваших глаз от божьей коровки на листке, от блеска воды в бочажке, от сиреневой тени мотылька на стволе, от еловой верхушки, нагруженной шишками, как бомбовоз. Вы почувствуете неотделимость вашей кожи от можжевелового ветерка, от ультрафиолетового тепла, от шершавости подосиновика. Ваш слух сольется с жалобами шмеля, с воркованием ручья, с плотничьим перестукиванием дятлов, с шуршанием стрекозиных крыльев. И вам захочется воскликнуть вслед за святым: «Брат мой ручей! Сестра моя береза! Мы разделены в быту, но в бытии мы едины!»

А если вам посчастливится оказаться в русском лесу вместе с возлюбленной, то на какой-нибудь заросшей полянке, в окружении трав, названия которых я снова вынужден позаимствовать не из своего учебника, а у поэта-сценариста – «Иван-да-марья, зверобой, / Ромашка, иван-чай, татарник, / Опутанные ворожбой, / Глазеют, обступив кустарник», – вы испытаете такую полноту слияния с ней, которую не сможете забыть до конца дней своих.

– Помогите… Помогите… Помогите…

В голосе женщины нет ни тревоги, ни боли, ни испуга. Он звучит, как ауканье в лесу, как занятная новость, как «Завтрак на столе!». Он залетает с улицы под оконную занавесочку, пускается вдогонку за лиловой мухой, атакующей под разными углами ходики на стене.

Антон, не поворачивая головы на подушке, осторожно проводит рукой под одеялом. Сзади, спереди… Пусто. Никого нет. Он один. Один в кровати. Один в комнате. Один в доме.

Но, кажется, это уже совсем другой дом. Тот был каменный, городской, а этот из бревен. В этом доме они пили вчера с мужиками водку «Гордон». И Мелада была с ними, и бабка Пелагея, и другие деревенские бабы пришли, и невеста Агриппина неполных шестидесяти лет. А жених Анисим не смог. Потому что сестра Агриппины подкралась-таки и хватила его по голове поленом. И его отвезли в больницу – зашивать. Свадьбу пришлось отложить. А сестру забрали в дурдом – лечить ревность, учить покою.

– Помогите… Помогите…

Голос слабеет, удаляется по улице в сторону шоссе. Это хорошо. Можно будет еще полежать, навести порядок в памяти. Это приятно. Каждому фигурному кусочку должно быть свое законное место. Собирание головоломной картинки последних двух дней.

Река.

Дерево опрокинулось кроной в воду.

Сосна.

Корни задраны в небо.

Внизу проплывает байдарка. Такой сон он видел посреди океана. Но сейчас это явь. Они стоят на берегу, а автомобиль остался где-то на дороге. Весло байдарки отводит мокрые иглы. Гребец смеется, что-то кричит назад. Конечно, Антон видел это место, эту речную излучину во сне. Но Мелада говорит, что это ему лишь кажется. Не может человек увидеть во сне место, в котором он никогда не бывал. Они возвращаются на дорогу и идут дальше.

Подходят к дому. Это самый большой дом в деревне. На нем железная крыша. Бревенчатые стены укрыты за досками. Доски покрашены в желтый цвет. Крыльцо – в лиловый. На лиловое крыльцо выходит прямая старуха в зеленом сарафане. Она отставляет клюку, принимает Меладу в свои объятия. Она остается на верхней ступеньке, Мелада – на нижней, так что старуха может глядеть через ее плечо на Антона. Она всматривается в его лицо и вскрикивает то ли от радости, то ли от испуга.

– Батюшки-светы! Батюшки-светы! – кричит она. – Да кого же ты, Меладушка, привезла?! Да где же ты их отыскала? Да какие же они молодые еще и пригожие!..

Она оставляет Меладу, подхватывает клюку и бойко-бойко ковыляет навстречу гостю. Она хватает его руку и пытается поднести к губам. Она гладит его по рукаву пиджака, тянется трясущимися пальцами к лицу.

– Ярослав Гаральдович, родное сердце! Да где же вы укрывалися все эти годы? Да как же они вас не сыскали, волки гадовы, как не погубили?… Только, вижу, глаз повредили, анчихристы окаянные… Да кого же вам здесь нонеча делать?… Мельницу-то вашу давно спалили, а в лавке сделали сельпо с солью и конфетами, а и тех конфет нонеча не осталось.

– Это было имя моего деда – Ярослав Гаральдович, – говорит Антон. – И правда, был он купцом в ваших пространствах. Так вы его, кажется, привыкали знать?

– Вылитые вы, вылитые Ярослав Гаральдович, родителька ты мой, – причитала старуха. – А вас как величают?… Энтони?… Антон по-нашему?… Ах, Антоша, Антоша… Радость-то какая!.. Мать Пресвятая Богородица, заступница наша, вот ведь послала свидеться на старости лет…

Весть о приезде Мельникова отпрыска летит по деревне. Бежит поглядеть стар и млад. Забыты Анисим с Агриппиной, забыта ревнивая сестра, забыта свадьба. Куры не кормлены, свиньи не поены, дрова не наколоты, радио не слушано. Набился народ в большой сухуминский дом, ни о чем гостя не расспрашивают, сами наперебой для него вспоминают.

– …И в лавке у него чего только не было!.. Седла и лампы, топоры и веревки, самовары и рукомойники, лак и полуда, гвозди и мыло, керосин и табак, часы и граммофоны… Народ толпился с утра до вечера, телегам места не хватало. И всех Ярослав Гаральдович по имени помнил, всех насквозь знал – кому можно в долг поверить, а кому – ледащему – и иголки одолжить нельзя.