Е-18. Летние каникулы - Кнут Фалдбаккен

— Ах, Петер, не может быть, — прошептала она мне прямо в ухо. — Неужели правда, Петер?

В голосе ее слышалась такая мука и такая безысходная тоска, что я снова до слез расчувствовался, пожалел их обоих, а заодно и себя самого, потому что мы оказались вдруг разделенными, отчужденными, навсегда и навеки, каждый пребывал в своем личном мирке. Изменить что-либо было нельзя. Поздно.

— Больше часа, как они уехали. Я думал, что дядя Кристен уже дома, — сказал я и прильнул к ней.

Я не думаю, что действовал тогда по злорадству или из чувства мести, тогда, как и сейчас, я был неплохим человеком; зло не всегда есть зло, даже если причиняешь другим вред и совершаешь злобные дела. Когда тебе почти шестнадцать лет и ты находишься вне дома и вне общения с близкими людьми, легко поступить неправильно, сделать один неосторожный шаг, сделать ложный выбор. Многое может привидеться, многое может показаться. И судить о других пятнадцатилетний подросток способен на свой особый манер. Мир для него слишком большой, чтобы по-настоящему и правильно охватить его своим разумом, но в то же время и слишком маленький, чтобы вместить все его надежды, чаяния, смутные предчувствия, проблемы. И решение порой принимаются неприятные, сумрачные, нежелательные. Ни злобы, ни мести в моем предательстве не было; я выдал дядю Кристена, потому что не хотел, чтобы ложь восторжествовала, хотел правдивости. Я предал его ради торжества справедливости.

Мы стояли: она — обняв меня, а я — уткнувшись лицом в ее мягкую шею, где не сбылось так много добрых мечтаний. Моя большая, грузная, взрослая тетя Линна стояла посредине своей комнаты, крепко обнимала меня и горько плакала. Плакала в мою головушку, искавшую утешения там, где всегда его можно было найти.

— Ах, Петер, — прошептала она. — Ах, Петер…

Я почувствовал силу, как тогда, когда стоял и пинал и толкал; только сейчас я владел собой. Победа была ведь за мной! Неистребимое ребячество… в такой вот момент я подумал вдруг о костре, который был зажжен на праздничной площадке. В позапрошлом году тоже стреляли ракеты!

18.

Дядя Кристен попросил меня помочь ему привести в порядок поле. Мы шли с мотыгами в руках вдоль междурядий, он впереди, я чуть поодаль за ним. Пропалывали и разрыхляли. Он шагал молча, углубленный в свои мысли, и как всегда — согнутые колени и сапоги с прилипшими комьями черной земли. Навозный жук, работоспособный трудяга, ревностный хозяин и муж-семьянин. Предательство, в котором я был повинен, ничего не меняло, по крайней мере внешне. Но его неверность, очевидная теперь для всех и каждого… Как можно жить с таким грузом в душе и оставаться при этом хладнокровно спокойным — ни гнева, ни стыда, ни раскаяния, ни сердечного всплеска?! И она? Почему молчала? Наблюдала пассивно, позволяла вражде разгораться? Так бывает, когда супруги спят врозь? Все происходящее находилось в противоречии с логикой моих размышлений, оскорбляло меня, делало мои жалкие потуги на защиту излишними и смешными. Синеватая припухлость под правым глазом служила единственным доказательством того, что вообще произошло необычного в праздничный вечер святого Улава.

Была суббота. Мы рано закончили работать, возвращались, неся мотыги на плечах. Над нами — высокое небо и облака островками.

— Завтра на обед будет курица, — сказал он неожиданно. — Поможешь резать?

Я, разумеется, ответил утвердительно, хотя, конечно, испугался.

— Знаешь, сейчас будем голову резать, — сказал он веселым голосом, когда мы зашли в курятник.

Он бегал долго с распростертыми руками, настоящее пугало, среди квохчащих испуганных птиц. Потом схватил одну и держал ее мертвой хваткой за крылья, как обычно поднимают за шкурку щенков; она была уже почти мертвой — выкрученная шея, один глаз смотрел прямо на меня и моргал, моргал и снова смотрел, а из открытого клюва неслось еле слышимое попискивание.

— Но прежде поступали иначе… Не боишься крови?

Я снова кивнул в согласии. Я ведь взрослый, четыре дня осталось до шестнадцати, в среду четвертого августа исполнится.

Перед низкой деревянной дверью сарая он остановился, присел на карточки, держа курицу между ногами, прижав лапы к крыльям. Одной рукой он схватил тонкую шею вблизи головы, другой — молниеносно вытащил маленький блестящий нож.

— Посмотри, — сказал он спокойно, — суть дела в том, что кровь должна стекать, мясо тогда вкуснее…

Больше ничего не сказал. Натренированной рукой сделал не спеша, но и не совсем медленно, надрез на шее курицы там, где шея соединялась с туловищем. По белым крыльям сразу прыснула кровь. Курица издала неясный крик и пыталась бессильно бить крыльями; ее жалкие потуги дали определенное направление течению темной крови: она струилась вниз по пригорку, образуя маленькую заводь; новый крик, более хриплый, и новые вывороты телом и крыльями вызвали сильный приток крови, собиравшейся на опилках, разбросанных перед дверью сарая. Я дрожал. Чувствовал одно отвращение. Зачем он показывал? И мне?

— Ты кажется побледнел, герой! — Он посмотрел на меня, а жертва крутилась в его руках.

— Молодежь нынче не та, что в наше время.

Он сказал это весело, он, который победил драчунов на танцплощадке, он, который был «взрослым», настоящим мужчиной, мужественным и одновременно — молодым и бодрым. Он, который требовал и — получал все.

Скоро бедная курица закончила свою борьбу за жизнь, сдалась. Держа ее за лапы, дядя Кристен принес ее в дом. Нужно ощипать, почистить, положить на всю ночь в холодильник.

Вечером снова маленькое ведро стояло на кухонной стойке. Впервые после праздника святого Улава. Дядя Кристен беспокойно ходил: то поднимался по лестнице, то спускался. Она вдруг сказала:

— Сегодня я пойду с ведром!

— Ты? — Он почти закричал.

— Да, я. Почему бы и нет? Есть причина? Не имею я что ли права отнести ведро с молоком?

— Нет… причина? Нет, конечно…

— Тогда…

Она не сдавалась. Она настаивала на своем.

Но он разгневался, смутился до крайности:

— Линна, не ходи. Ты же знаешь, нет смысла…

— Почему же? — Она настаивала. — Я подумала, что и мне нелишне познакомиться с фрекен Катрине Станг. Посмотреть, чем она вас всех завлекает. Может, смогу помочь?

— Не глупи! — отрезал дядя Кристен. Он был сердит.

— А я и не глуплю! — сказала она резко. Я никогда не слышал, чтобы она так разговаривала. — Ты еще глупее меня выглядишь!

Она ушла.

Не успели мы опомниться, как ее и след простыл. Дядя Кристен в недоумении поднял руки. Через окно мы видели, как она быстро поднималась по узкой тропке, склонив темную голову, прикрыв рот рукой, словно пыталась заглушить крик.

Мы поговорили о том, как отметим день рождения. Тетя Линна хотела печь торт («Потому что ты еще не такой большой и взрослый, чтобы отказать тебе, Петер»). Я мог пригласить кого хотел. Герду и Йо как само собой разумеющиеся. Еще она предложила пригласить семью Бергсхаген прийти к нам позже вечером на кофе с коньяком. Она казалась жизнерадостной, подготовка к празднику придала ей снова бодрости и энергии. Только вот ведро с молоком, которое стояло под окном на кухонной стойке, создавало беспокойство.