История похода в Россию. Мемуары генерал-адъютанта - Филипп-Поль де Сегюр

Затем Наполеон приказал, чтобы сожгли половину фургонов и карет во всех корпусах, а лошадей отдали гвардейской артиллерии. Офицеры этой артиллерии получили приказ забрать всех встречающихся им упряжных лошадей, даже лошадей императора, но не бросить ни одной пушки или зарядного ящика.

В то время как Наполеон поспешно углублялся в мрачный и огромный минский лес, где едва виднелось несколько поместий и жалких лачуг, русские напали на правый фланг нашей колонны. Грозный грохот пушек ускорял наши шаги. От сорока до пятидесяти тысяч мужчин, женщин и детей бежали по этим лесам настолько быстро, насколько им позволяли их слабость и снова начинавшаяся гололедица.

В этом форсированном переходе, продолжавшемся с рассвета до вечера, все, остававшиеся еще вместе, рассеивались, теряясь во мраке непроглядного леса и длинных ночей. Вечером делали привал; утром пускались снова в путь во тьме, наудачу, не слыша сигнала; здесь окончательно расстроились остатки корпусов; всё смешалось и перепуталось!

В последней степени расслабленности и смятения, приближаясь уже к Борисову, они услышали впереди себя громкие крики. Некоторые побежали в направлении криков, думая, что это атака. Но то была армия Виктора, которую Витгенштейн понемногу оттеснил на правую сторону нашей дороги. Здесь она ждала прохода Наполеона. Всё еще целая, оживленная, она снова увидела своего императора, которого встретила обычными приветствиями, уже давно позабытыми.

Она не знала о наших бедствиях: их тщательно скрывали даже от начальников. Поэтому-то, когда она, вместо великой победоносной московской колонны, увидела за Наполеоном только вереницу призраков, покрытых лохмотьями, женскими шубами, кусками ковров или грязными, простреленными шинелями, призраков, ноги которых были завернуты во всевозможные тряпки, ее поразил ужас! Она с ужасом смотрела, как проходили перед ней эти несчастные солдаты с землистыми лицами, обросшими отвратительной бородой, без оружия, не испытывая стыда, угрюмо шагая, опустив голову, уставив глаза в землю, молча, как толпа пленников!

Что еще более удивило ее, так это вид большого количества полковников и генералов, заброшенных, одиноких, которые теперь заботились только о самих себе, думали только о том, как бы спасти свои пожитки или самих себя; они шли, спешившись, рядом с солдатами, которые их не замечали, которым нечего было больше приказывать, от которых нечего было ожидать: несчастье порвало все связи, стерло все чины.

Солдаты Виктора и Удино не могли поверить своим глазам. Их офицеры, тронутые жалостью, со слезами на глазах останавливали тех из своих товарищей, которых узнавали в толпе. Они помогали им провизией и одеждой, спрашивали, где же их корпуса! И когда им показывали вместо нескольких тысяч человек только редкий взвод офицеров и унтер-офицеров, они не верили и продолжали всё еще высматривать!

Вид такого полного разгрома поколебал 2-й и 9-й корпуса. Беспорядок, самое заразительное из всех зол, захватил их — ведь порядок кажется насилием над природой.

Но даже безоружные, даже умирающие, даже не знающие, как им перебраться через реку и пробиться сквозь неприятеля, они не сомневались в победе.

Это была только тень армии, но тень Великой армии! Она считала, что ее победила только природа. Вид императора ободрил ее. С давних пор она привыкла рассчитывать на него не только для того, чтобы жить, но и для того, чтобы побеждать. Это был первый несчастный поход, а сколько было счастливых! Только он, сумевший так высоко поднять своих солдат и так низвергнуть, один он мог опять спасти их! Итак, среди своей армии он был последней надеждой в глубине каждого человеческого сердца!

И вот среди стольких людей, которые могли упрекать его в бедствии, он шел без боязни, разговаривая то с одними, то с другими без всякой рисовки, уверенный, что его будут уважать, — как уважали бы саму славу, — прекрасно зная, что он принадлежит нам, а мы принадлежим ему: его слава была нашим национальным достоянием. Скорее обратили бы оружие против самих себя, что со многими и случилось, и тогда это было бы меньшим самоубийством!

Некоторые падали и умирали у его ног, и, хотя и в ужасном бреду, они умоляли, а не упрекали. И в самом деле, разве он не разделял общей опасности? Разве он не рисковал тем же, чем и они? Кто больше потерял в этом разгроме?

Если проклятия и раздавались, то не в его присутствии; казалось, что вызвать его недовольство было бы самой большой бедой, настолько глубока была вера в него, настолько безусловно повиновение человеку, который подчинил им мир, чей гений, доселе неизменно победоносный и непогрешимый, завладел их свободной волей, и который так долго держал в руках книги пенсий, званий и истории и находил необходимые средства для удовлетворения не только алчности, но и всех благородных сердец.

Так приближались мы к самому критическому моменту: Виктор, в арьергарде, с пятнадцатью тысячами человек; Удино, в авангарде, с пятью тысячами, уже на Березине; император между ними с семью тысячами солдат, сорока тысячами бродяг и огромной массой багажа и артиллерии, большая часть которой принадлежала 2-му и 9-му корпусам.

Двадцать пятого ноября, когда он достиг Березины, стала заметна его нерешительность. Он каждую минуту останавливался на дороге, поджидая ночи, чтобы скрыть от неприятеля свое появление и дать время Удино занять Борисов.

Входя 23-го в этот город, герцог Реджио увидел мост, в триста саженей длины, разрушенный в трех местах, который в виду неприятеля невозможно было починить. Но он узнал, что через два лье, вниз по реке, возле Ухолод, есть глубокий и малонадежный брод, а чуть выше Борисова, около Стахова, есть другой брод, хотя и малодоступный. Наконец, он еще раньше знал, что в двух лье выше Стахова есть третье место для перехода.

Так как намерением Наполеона было отступать прямо к Вильне, то Удино легко понял, что этот третий переход, около Студенки, — самый прямой и наименее опасный. К тому же он был уже известен, и если бы даже пехота и артиллерия, теснимые Витгенштейном и Кутузовым, не имели времени перейти через реку по мостам, то по крайней мере император и кавалерия пройдут по нему; тогда не всё будет проиграно, ни мир ни война, как случилось бы, если бы сам император попал в руки неприятеля.

Итак, маршал не колебался. В ночь с 23-го на 24-е артиллерийский генерал, рота понтонеров, полк пехоты и бригады Корбино заняли Студенку.

В то же время были обследованы два других перехода; за ними очень серьезно наблюдали. Дело заключалось в том, чтобы обмануть и удалить неприятеля. Силой здесь нельзя было ничего сделать, надо было попробовать хитростью. Вот почему 24-го были посланы триста солдат и несколько сот бродяг к первому броду с инструкцией собирать там материалы, необходимые для постройки моста, производя возможно больший шум; кроме того, заставили торжественно пройти туда, на глазах у неприятеля, целую дивизию кирасир.

Сделали даже больше: генерал-аншеф Генерального штаба Лорансе приказал привести к нему нескольких евреев; он подробно расспрашивал их об этом броде и о дорогах, ведущих оттуда к Минску. Потом, выказав полное удовлетворение их ответами, сделал вид, что убежден, будто нет лучшего перехода реки, удержал в качестве проводников некоторых из них, а остальных приказал проводить за наши аванпосты. А чтобы быть еще более уверенным, что они ему изменят, он заставил их поклясться, что они пойдут впереди нас по направлению к устью Березины и известят нас о передвижениях неприятеля.