Вишневые воры - Сарей Уокер

– Мм, – сказал он, по-видимому не находя слов. Молодежь не любит думать о пожилых как о людях с сексуальными потребностями. Это их пугает. – Очень мило с вашей стороны, но, понимаете, Джейд уже оформила детскую обоями с уточками, и эта картина туда не подойдет.

– Нет, Диего, это не аксессуар для детской комнаты. – Я напряглась. Как и большинство жителей нашей деревни, его дедушка с бабушкой никогда особо не интересовались моими творческими успехами, и это было даже приятно; вполне возможно, Диего не совсем понимал, кем я была, и меня это совершенно не смущало, но здесь он будто нарочно испытывал мое терпение. – Эта картина стоит неприличную сумму денег. Просто возьми ее и продай когда-нибудь в будущем. После моей смерти она только вырастет в цене.

Разглядывая петунию, он выглядел потрясенным – должно быть, удивлялся, что этот предмет имеет хоть какую-то стоимость.

– Вы уверены?

– Это для вашей дочки, – сказала я, похлопав его по плечу. Какое-то время мы говорили о картине – мне пришлось несколько раз подтвердить, что я действительно дарю ее ему, – после чего я проводила его к выходу. Как всегда, мне хотелось остаться одной, но, глядя на Диего, направляющегося к калитке с посылкой и картиной в руках, я вдруг испугалась того одиночества, которое ждало меня этой ночью.

Когда он ушел, я легла в постель, надеясь немного поспать, но в голове бешено крутились мысли, и уснуть я не могла. Поэтому я просто лежала на спине и смотрела на большую картину на стене перед кроватью – «Пурпурный ирис». Ни в один музей я ее так и не отдала, хотя она много раз участвовала в выставках. Мне было около тридцати, когда я написала ее. Моделью была Лола. Ее тело, помимо моего собственного, было единственным, которое я хорошо изучила; это мой любимый ландшафт. Именно она – и наша любовь – выставлена в музеях всего мира.

Лежа без сна и глядя на картину, я вспоминала Лолу такой, какой она была в момент нашей первой встречи, и представляла, как она заходит в спальню. Именно здесь мы впервые были вместе. Был канун Рождества, и за окном все было покрыто снегом – его белая пелена ненадолго приглушила огонь красных холмов. Мы с Лолой были неразлучны несколько месяцев, но обе были молоды и совершенно неопытны, поэтому стыдились и боялись желания, тянувшего нас друг к другу. Хотеть другую женщину казалось противоестественным, и все же мы обе испытывали именно это.

– Боишься? – спросила она меня тогда, целуя шрам на моей руке. Этот след – свидетельство отчаянной попытки вырваться из прошлой жизни – останется со мной навсегда.

– Не боюсь, – сказала я, зная, что ничего страшного со мной не случится. Я просто это знала. Когда я убегала из дома, я думала, что мой конечный пункт – Нью-Мексико, но на самом деле конечным пунктом была она. Я наконец нашла свое пристанище.

В тот день с Лолой я испытала совершенно новые ощущения: до меня так редко дотрагивались – и вот ее кожа касается моей; я так долго жила в холоде – и вот ее тело согревает мое. Чувствуя счастье и наполненность, я впервые подумала о том, что мне, возможно, удастся выкорчевать из себя страдания, пустившие такие глубокие корни.

Когда мы наконец затихли и улеглись рядом, глядя на снегопад за окном, в моей голове зазвучал голос – один из тех голосов, которые я старалась в себе заглушить.

Зачем вообще нужна жизнь без любви?

Зили. Этот вопрос она задала мне лишь за несколько месяцев до того дня, и тогда я не смогла ей ответить, не смогла даже понять, о чем она спрашивает. Но теперь, лежа в объятиях Лолы, я понимала, почему Зили была невыносима мысль о том, что ей придется прожить жизнь без прикосновений и тепла другого человека. Любовь вдруг перестала быть абстрактным понятием.

Тогда я залилась слезами, вспоминая сестру, – я ведь даже не оплакала ее так, как она того заслуживала; но с того дня я почти не позволяла себе думать о ней.

Это был мой последний вечер в одиночестве, и я решила приготовить себе на ужин рагу из черной фасоли. Вспомнив слова Диего, я подумала, что должна заботиться о себе, поэтому пошла на рынок, купила необходимые ингредиенты и дома своей больной рукой резала лук, чеснок и сельдерей, размышляя о событиях дня.

Когда рагу было готово, я взяла миску и села во внутреннем дворике, наблюдая закат – меня по-прежнему завораживает вечерний свет, отраженный в местном ландшафте. Но желания бежать за красками у меня не возникло – никакого творческого порыва не родилось. Я так была поглощена написанием своей истории, что теперь все, что я вижу и чувствую, мне хочется выражать не в цвете и образах, а в словах. В этих ненавистных буквах.

После разговора с Ребеккой я ни на секунду не пожалела о своем решении опубликовать дневники. Но мною потихоньку начинает завладевать скорбь. Не та скорбь, которая заставляет бросаться на могилу и рыдать, а более размеренная, упреждающая скорбь – по тому, что будет. После публикации дневников моя биография затмит мое творчество – такова судьба многих женщин в сфере искусства. Это расстраивает меня больше всего.

Я понимаю, что к правде, которую я раскрываю в своих дневниках, люди отнесутся с недоверием. Из далекого прошлого до меня доносятся слова доктора Уестгейта: «Уверяю вас, что ваше объяснение того, что случилось с вашими сестрами, ошибочно. Этого случиться не могло». Из-за этого недоверия и связанных с ним порицаний многие женщины предпочитают молчать. Поэтому мне и кажется, что Лола, если меня уже не будет рядом, захочет сжечь мои дневники. Лола, моя верная защитница, постаралась бы оградить меня от того, чтобы меня сочли безумной – как мою мать, только в гораздо более широком масштабе: глобальном.

Но я, кажется, наконец-то поняла, что встать в один ряд с безумными женщинами – это моя судьба. С женщинами, говорящими правду, какой бы ужасной она ни была. С женщинами, которые отдалились от толпы и видят не сердитые лица и неодобрительные взгляды, а бескрайнее небо над ними, его глубокую гиацинтовую синеву того же оттенка, что и цветы в их саду.

Глубокой ночью

Это моя последняя запись в фиолетовом блокноте. Я взяла его с собой в гостиную, проснувшись от того же, что и всегда. Комнату освещает лишь небольшая настольная лампа. Я сижу, плотно запахнувшись в уютный шелковый халат изумрудно-зеленого цвета, который Лола привезла мне из Японии. Она ездила туда получать престижную награду от моего имени, пока я пряталась от всего мира здесь, в этом доме, где провела большую часть жизни.

Моя гостья здесь. Она стучится в окна и дергает дверные ручки; раньше она никогда так не шумела. Она знает, что я сижу в этой тускло освещенной комнате и не обращаю на нее внимания. Я внутри, а она снаружи. Этому противостоянию уже очень много лет.

Я оглядываю комнату, пытаясь не слышать производимый ею шум. Несмотря на все усовершенствования и на эволюцию нашей мебели от стильной к удобной, гостиная выглядит так, как выглядела всегда. Я вижу Лолину коллекцию старинных флаконов для духов, пейзаж «Ранчо призраков», который я подарила ей на день рождения, и винтовку «Чэпел-70», купленную ею еще до встречи со мной, – она висит над камином, как согнутый палец. Здесь все так, как было в 1957 году, когда я только приехала, и впереди меня ждали любовь и новая, полная возможностей, жизнь.

Тогда я была молода, а теперь состарилась. Оглядываясь назад, я понимаю, что мне удалось в полной мере прожить жизнь, за которую я так боролась. А это уже немало.

[Лола, если ты читаешь это, помни, что самое главное в моей жизни – это ты. Зили была права – жизнь без любви не имеет никакого смысла.]

Дом трясется. Я не удивляюсь: вот уже несколько недель земля