Убийство императора. Александр II и тайная Россия - Эдвард Радзинский

И государь запретил сообщать ей.

Вечером привычно звонили в церквях по случаю очередного чудесного спасения.

И это покушение было пятым по счету. Если и вправду существовало предсказание цыганки, он должен был считать.

Итак, свершилось: сначала они запретили ему гулять в его столице, потом ездить по железной дороге в его стране, теперь они запретили ему спокойно жить в собственном доме!

На следующий день, как всегда, он принял военного министра Д. Милютина.

Он постарался быть спокоен. Опять же – привычно.

Из дневника Д.А. Милютина: «Государь вызвал меня в кабинет. Как и в других, прежде бывавших подобных случаях, он сохранил полное присутствие духа, видя в настоящем случае новое проявление Перста Божьего, спасающего его в пятый уже раз от злодейских покушений».

Это было прекрасное объяснение. Однако министр, как и вся Россия, не мог избавиться от иной мысли:

«Настоящий случай как-то особенно поразителен. Всякому приходит на мысль – где же можно искать спокойствия и безопасности, если в самом дворце царском злоумышленники могут подкладывать мины?!»

И Милютин был прав – «где же можно искать спокойствия и безопасности?»

В Петербурге царила невиданная паника.

Вот они – голоса современников:

«Динамит в Зимнем дворце! Покушение на жизнь русского царя в самом его жилище! Это скорее похоже на страшный сон. Где же предел и когда же конец этому изуверству?» (петербургская газета «Голос»).

И великий князь Александр Михайлович впоследствии напишет: «Было бы слишком слабым сравнением, если бы я сказал, что мы все жили в осажденной крепости. На войне друзья и враги известны. Здесь мы их не знали. …Камер-лакей, подававший утренний кофе, мог быть на службе у нигилистов… каждый истопник, входящий к нам, чтобы вычистить камин, казался нам теперь носителем адской машины».

Видимо, это было общим рассуждением – и в большой романовской семье, и в Петербурге.

«Берегитесь ваших трубочистов, им велено в важных домах сыпать порох в трубы. Избегайте театров, маскарадов, ибо на днях будут взрывы в театрах, в Зимнем дворце, в казармах» (из письма в Третье отделение).

«Говорили, что под Малою церковью Зимнего дворца найдено несколько пудов динамита…». «Теперь в Исаакиевском соборе ежедневно осматривают подвалы – неровен час, может, и туда подсыплют динамита, благо, что так легко теперь делают…». «…Угрожают 19-го февраля взорвать весь Петербург…». «…Одни рассказывают, что будет испорчена водопроводная труба в Петербурге… останемся без воды, другие, что были получены печатные листки в казармах Преображенских, Конногвардейских и 8-м флотском экипаже, что они будут взорваны; говорят, что вторично во дворце было какое-то несчастье, что продолжают находить динамит» (из дневника генеральши Богданович).

«Пережившие эти дни могут засвидетельствовать, что нет слов для описания ужаса и растерянности всех слоев общества. Говорили, что 19 февраля, в годовщину отмены крепостного права, будут совершены взрывы в разных частях города. Указывали, где эти взрывы произойдут. Многие семьи меняли квартиры, другие уезжали из города. Полиция, сознавая свою беспомощность, теряла голову. Государственный аппарат действовал лишь рефлекторно. Общество чувствовало это, жаждало новой организации власти, ожидало спасителя» (Эжен-Мельхиор де Вогюэ, дипломат).

Эхо 5 февраля – взрыва во дворце царей – покатилось по всей России.

На нелегальной квартире обсуждали случившееся и народовольцы. Халтурин был в ужасающей депрессии. Нет, не потому что убил и искалечил больше полусотни человек… Он не мог себе простить, что царь остался жив.

«Известие о том, что царь спасся, подействовало на Халтурина самым угнетающим образом. Он свалился совсем больной, и только рассказы о громадном впечатлении, произведенном 5 февраля на всю Россию, могли его несколько утешить, хотя никогда он не мог примириться со своей неудачей» (Л. Тихомиров).

Сожаление о погибших гвардейцах Великий И.К., конечно же, выразил.

Прокламация Исполнительного Комитета «Народной воли» от 7 февраля 1880 года:

«С глубоким прискорбием смотрим мы на погибель несчастных солдат царского караула, этих подневольных хранителей венчанного злодея. Но пока армия будет оплотом царского произвола, пока она не поймет, что в интересах родины ее священный долг – стать за народ против царя, такие трагические столкновения неизбежны».

Так что сами виноваты.

И в заключение – новая угроза: «Объявляем еще раз Александру II, что эту борьбу мы будем вести до тех пор, пока он не откажется от своей власти в пользу народа, пока он не предоставит общественное переустройство всенародному Учредительному собранию».

В тот же день 7 февраля хоронили погибших гвардейцев. Царь был в церкви во время отпевания и погребения. На катафалке стояло 10 гробов. Глядя на эти выстроившиеся гробы, Александр сказал: «Кажется, что мы еще на войне, там, в окопах под Плевной!»

Вернувшись в Россию и издав роман «Бесы», заклейменный передовой русской критикой, Достоевский на некоторое время отдается публицистике.

Он начинает печатать «Дневник писателя». И не обманывает в названии – это дневник. С исступленной откровенностью он беседует с читателем обо всем, что его захватило в эти дни, – о событиях в политике, о своих воспоминаниях, сражается с либеральной критикой и письмами несогласных с ним читателей. Он жаждет быть искренним, он не признает никакой политической корректности, его «кусательные мысли» – постоянно против течения. «Дневник» жадно читали даже несогласные с ним. Ибо это было приглашение в мир Достоевского.

Работа над «Братьями Карамазовыми» прервала «Дневник».

В эти годы самые близкие вечно одинокому писателю люди – Константин Победоносцев, журналист Алексей Суворин и прочие вожди ретроградной партии. Это его круг. Но и они должны опасаться Достоевского. Как бы ни был он консервативен в своих убеждениях, он никогда не сможет стать официозным. И если он славит союз «народа-богоносца» с самодержцем, то в интересах народа, и если выступает против нигилистов, то отрицает расправы и казни. «Сжигающего еретиков я не могу признать нравственным человеком… Нравственный образец и идеал есть у меня один – Христос. Спрашиваю: сжег ли бы он еретиков? – нет. Ну так значит, сжигание еретиков есть поступок безнравственный» (письмо К. Кавелину).

Эти знаменитые строчки – ключ к Достоевскому…

Верность Христу важнее для него верности убеждениям. Она и есть его убеждение… И если сегодня он ретрограднее всех ретроградов, то завтра он вдруг – либеральнее всех либералов. Он напишет в «Записной книжке»: «Hашa консервативная часть общества не менее говенна, чем всякая другая. Сколько подлецов к ней примкнули…». И будет называть себя… «русским социалистом!»