Пан Володыевский - Генрик Сенкевич

Когда он вошел, облаченный в белый стихарь, офицеры пали на колени. Всем казалось, что наступила торжественная минута, за которой неминуемо последует смерть. Больная не пришла в сознание, и ксендз исповедовать ее не мог, только соборовал ее, а затем принялся утешать маленького рыцаря, убеждая его покориться воле божьей. Утешение, однако, не подействовало, он вообще ничего не слышал из-за душевной боли.

Целый день смерть кружила над Басей. Как паук, таящийся где-то в темном углу на потолке, выползает временами на свет и по невидимой нити спускается вниз, так смерть, казалось, временами нисходила к самому Басиному изголовью. Те, кто был рядом, не однажды видели, что тень ее осеняет Басино лицо и что светлая душа уже расправляет крылышки, чтобы улететь из Хрептева в заоблачную даль, по ту сторону жизни; потом смерть, как паук, снова скрывалась под потолком и надежда полнила сердца.

Впрочем, надежда была шаткая, недолговечная; никто не смел поверить в то, что Бася перенесет недуг. Не верил и Володыёвский, и потому страдания его были столь велики, что Заглоба, сам чрезвычайно опечаленный, не на шутку перепугался и поручил его опеке офицеров.

— Бога ради, следите за ним, — говорил он, — того гляди, жизни себя лишит!

Володыёвскому, правда, не приходило такое в голову, но, терзаемый печалью и болью, он то и дело спрашивал себя:

«Как же мне-то оставаться, коли она уходит? Как же мне отпустить ее одну, мою ненаглядную? Что скажет она, когда, оглядевшись там, не найдет меня рядышком?»

Размышляя так, он всеми силами души жаждал умереть с Басей вместе, ибо так же, как не воображал себе жизни на земле без нее, не мог себе представить, чтобы она — в той, потусторонней жизни — обрела бы покой без него.

После полудня зловещий паук снова скрылся под потолком, румянец на Басином лице побледнел, жар уменьшился, и сознание почти воротилось.

Какое-то время она лежала с закрытыми глазами, потом, открыв их, взглянула в лицо маленького рыцаря и спросила:

— Михалек, я в Хрептеве?

— Да, родная моя! — ответил, сжав зубы, Володыёвский.

— А ты и вправду рядом стоишь?

— Да! Как чувствуешь себя?

— Ой! Хорошо!..

Она сама, как видно, не была уверена, не обманчивые ли видения, вызванные горячкой, у нее перед глазами. Но с той минуты сознание стало к ней возвращаться.

Вечером прискакал со своими людьми вахмистр Люсьня и вытряхнул из мешка у самой крепости каменецкого лекаря вместе с лекарствами. Тот был едва жив. Но, узнав, что он не в разбойничьих, как полагал, руках, а таким способом приглашен к больной, лекарь, придя в себя, живо поспешил ей на помощь, тем паче что Заглоба, показав ему в одной руке мешок, полный дукатов, а в другой — набитый пулями пистолет, так сказал:

— Это — награда за жизнь, а это — за смерть!

И в ту же ночь, почти уж на рассвете, зловещий паук раз навсегда скрылся куда-то, а приговор лекаря: «Недуг будет долгий, но она оправится», — радостным эхом разнесся по всему Хрептеву. Володыёвский, первым услышав его, пал на землю и так разрыдался, что казалось, грудь у него, разорвется; Заглобе стало дурно от радости, пот оросил его лицо, он едва сумел вымолвить: «Пить!» Офицеры обнимали друг друга.

А на майдане опять собрались драгуны, латники и казаки Мотовило. Едва удавалось сдерживать громкое их ликованье. Возжелав во что бы то ни стало как-то выразить свою радость, они попросили разрешения повесить в честь пани нескольких грабителей, которые заперты были в хрептевских погребах.

Но маленький рыцарь отказал.

Неделю еще Бася хворала так тяжко, что, кабы не уверения лекаря, и маленький рыцарь, и Заглоба полагали бы, что огонек ее жизни вот-вот угаснет. Но потом ей полегчало; сознание вернулось полностью, и, хотя лекарь пророчил, что лежать ей еще месяц, а то и полтора, появилась все же уверенность, что она выздоровеет и обретет прежние силы.

Володыёвский, во время болезни Баси ни на шаг почти не отходивший от ее изголовья, полюбил ее после этих мук — насколько такое было возможно — еще более пылко, просто души в ней не чаял. Когда он сидел подле Баси и смотрел на ее личико, исхудавшее, осунувшееся, но веселое, в глаза, что ни день все более сиявшие прежним огнем, его брала охота и смеяться, и плакать, и кричать от радости.

— Выздоравливает ненаглядная моя, выздоравливает!

И он припадал к ее рукам, покрывал поцелуями бедные маленькие ножки, которые так мужественно брели через глубокие снега до Хрептева, словом, любил и чтил ее безмерно. К тому же он чувствовал себя в неоплатном долгу перед провидением и как-то сказал Заглобе и офицерам:

— Я всего лишь худородный шляхтич, но пусть бы пришлось из кожи вон вылезти, все же на костельчик, хотя бы деревянный я сподвигнусь. И всякий раз, как зазвонят там колокола, вспомяну божье милосердие и душа моя благодарностью преисполнится!

— Дай боже нам сперва турецкую войну пережить, — ответил ему на это Заглоба.

А маленький рыцарь, встопорщив усики, ответил:

— Всевышнему лучше знать, что его больше ублаготворить может: костел возжелает — убережет меня, а жизнь мою предпочтет — что ж, я за него и жизни не пожалею, как бог свят!

К Басе вместе со здоровьем возвращалось и хорошее настроение. Две недели спустя как-то вечером она велела приоткрыть двери боковуши и, когда офицеры собрались в горнице, молвила серебристым голоском:

— Вечер добрый, судари мои! А я уже не умру, ага!

— Всевышнему благодарение! — хором ответили солдаты.

— Слава богу, дитино моя миленька! — отдельно от всех вскричал пан Мотовило, который как-то особенно, отечески любил Басю и в минуты наивысшего волнения говорил обыкновенно по-русински.

— Подумайте только, судари мои, — продолжала Бася, — что со мною приключилось, а? Кто бы ожидал такое? Еще счастье, что все так кончилось!

— Бог хранил душу невинную, — снова откликнулся хор за дверью.

— А пан Заглоба не однажды меня высмеивал, к сабле, мол, у меня душа больше лежит, нежели к прялке. Нечего сказать, пригодилась бы мне прялка да игла! А что, по-рыцарски я себя вела, правда?

— И ангел бы лучше не мог.

Разговор прервал Заглоба. Затворив двери, — из опасения, что Бася переутомится. Но она зафыркала на него, как кошка, уж очень ей хотелось поболтать еще, верней, выслушать похвалы ее храбрости и стойкости. Теперь, когда опасность миновала и стала лишь воспоминанием, она ужасно гордилась своим поступком и требовала похвал. Оборотясь к маленькому рыцарю и коснувшись пальцем его груди, она, состроив гримаску, говорила:

— Ну-ка, похвали меня за мужество!

А он, послушный, хвалил ее, ласкал, он целовал ей глаза и руки, так, что даже Заглоба, хотя сам в душе приходил в умиление, притворившись возмущенным, начинал ворчать: